Господь свидетель: если кто и может удержаться, и не начать пить, когда от голода и слабости подгибаются ноги, когда в глазах темнеет от сознания собственного бессилия и обречённости, и кровь уже размазана по губам, и буквально сама течёт на язык... То это - не я.
Припав губами к запястью Алекса, я слышал, как за спиной кто-то с всхлипом и чмоканьем сглотнул.
- Спокойно, Валентин, - послышался властный окрик Тараса. - Тебе жертвы не предлагали.
Лишь сделав несколько глотков, я распробовал кровь шефа на вкус. Вероятно, это случилось потому, что он был человеком, и кровь его не слишком отличалась от крови других людей: гемоглобин, кровяные тельца, немного соли и сахара, немного железа... Я мог бы определить, что шеф ел на завтрак - если бы он удосужился позавтракать.
Но вот энергия, её наполняющая - это совсем другое дело. Она была...
Наверное, так бы я себя чувствовал, если бы попробовал выпить радугу.
Усталость схлынула, словно я принял горячий душ, выспался и вдобавок схомячил громадный стейк, две порции жареной картошки, шоколадный молочный коктейль и двойной эспрессо.
Да, именно так я себя и чувствовал: немного осоловевшим и ленивым. Как спящий лев.
- Всё, - сделав над собой усилие, я оттолкнул руку Алекса и вытер губы. - Спасибо.
- Браво, мон шер ами, - интимно подмигнул Тарас. - Ты вошел в клуб избранных: нечасто Алексис даёт попробовать себя на вкус...
Ну почему всё, что говорит этот древний стригой, кажется фривольным и слегка нарушающим рамки приличий?
- Ты просто ему завидуешь, дружок, - Алекс перетянул руку носовым платком, и как ни в чём ни бывало, застегнул манжету на рубашке.
- Ещё бы, - Тарас гордо задрал подбородок. - Я вот ни разу не удостаивался такой чести.
- Может быть потому, что ты ни разу не попросил?
- А вот это уже обидно, - надул губы древний стригой. - Почему для одних правом является то, что для других - привилегия?
Я не стал слушать, что ответит Алекс.
Наклонившись, проскользнул под плетением богомолок, и оказался снаружи защитного круга. Сила бурлила во мне, как раскалённый гейзер. И если я не найду ей выхода, то просто взорвусь.
За моей спиной, но не пересекая защитного круга, встал шеф. Я чувствовал его несгибаемую волю, его напор - и это придало мне уверенности.
Наконец я был готов сделать то, что мы с Алексом задумали накануне.
Над омрачённым Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом...
Шеф декламировал негромко, вполголоса, и казалось, стихи эти предназначены лишь для меня. Лишь для меня звучат чеканные строки, и только моё сердце бьётся в одном с ними ритме.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной...
Нахмуренное небо выдало порыв мокрого тяжелого ветра - словно влажным полотенцем хлестнуло в лицо.
... Уж было поздно и темно
Сердито бился дождь в окно
И ветер дул, печально воя...
С последними его словами на арену низвергся ливень. Он хлынул сразу, плотной тяжелой стеной. Он скрыл бесконечные фаланги стригоев, заглушил их кровожадные вопли, истошный вой, тяжелый топот.
Я закрыл глаза. Перед веками поселилась темнота, и не осталось в этой темноте ничего: только дождь, и я.
За спиной тихо звенел огненно прочерченный круг, в который я пробраться не мог - в нём была тихая, как глаз тайфуна, тьма.
На поле же рассеянно светились гнилушки, поганки, огоньки святого Эльма - крошечные светильники, поддерживающие не-жизнь умертвий, воскрешенных кровью графа.
Набрав в грудь воздуху, я смог дотянуться своей волей до самых дальних краёв поля, туда, где всё ещё стояли нетронутые ряды свежих стригоев.
Я видел, я чувствовал незримые ниточки, которые связывали умертвий с Фёдором Михайловичем.
А потом я вытянул руки, и принялся обрывать эти ниточки.
Уши резануло пронзительным воем.
Почуяв близкую гибель, умертвия нахлынули на меня, словно душная разлагающаяся волна, но тут же растворились, растаяли мокрым пеплом: оказывается, одно лишь прикосновение ко мне несло им смерть.
Время шло. Я рвал пучки огромными охапками, играл на них, как на струнах старой прогнившей гитары. А в это время стригои атаковали наш периметр.