А ведь она все еще сопротивляется… и я готов убить ее прямо сейчас за эту непокорность… и за то, что продолжаю восхищаться ею за это. За то, что даже скрытая от всего остального мира, упрятанная за решетку, обезоруженная и униженная… эта маленькая сучка умудряется колоть словами так, как другие не смогут самым острым лезвием ножа.
Телефонный звонок отвлек от мыслей о ней. Моя проклятая смертельная болезнь. О чем бы я ни думал, все заканчивалось ею. Именем ее. Воспоминаниями о ней. Она. Она. Она. Везде только она. Как гангрена, которую не излечить, только ампутировать, чтобы продолжать жизнь. Только вот я не мог пока сделать этого, так как знал — ни хрена не получится. Без этой суки продажной мне и дня не провести. А поэтому пока только терпеть. Стиснув зубы до крошева, так, чтобы самому слышать их скрип, и ждать нужного часа. Вот только я все же решил, что мы с ней проведем это время как можно веселее и красочнее. Для меня.
— Саша, — тихий мелодичный голос Марины заставил встрепенуться, вернуться из кошмара собственных мыслей в другой кошмар, в тот, что длился в реальности, — здравствуй, как ты?
— Живой пока, — услышал короткий смешок, так обычно я отвечал ей на этот вопрос, — как у вас дела?
— Хорошо. Дети на каникулы, наконец, ушли.
— Выдохнула? — неясное чувство вины, совершенно не к месту, но появилось. Потому что обещал ей быть рядом в эти дни и все же не смог, — в больницу зачем ездила.
И снова еле слышный смех.
— Ну кто бы сомневался, что Саша Тихий все узнает о детях даже на расстоянии.
— И не только о них, Мариш. Я в курсе и всех твоих дел.
— Даже не знаю, меня это пугает или радует?
— Тебе это должно придавать чувство безопасности.
А вот мне почему-то хочется положить трубку, а не продолжать этот разговор. Гребаное ощущение предательства. И самому себе молча приказать запихнуть все эти ощущения глубоко в задницу, потому что нельзя изменять тому, кто тебе никогда и не принадлежал. Как потерять случайно найденный чужой кошелек с деньгами.
— И оно есть. Только благодаря тебе. Саш, — перешла на шепот, и я понимаю, что кто-то из детей подошел к ней, — я соскучилась по тебе. И дети. Особенно Марик.
— И я соскучился, — не лгу, представил искрящиеся карие глаза пацана, и внутри волна тепла прокатилась, — ты так и не сказала про больницу.
Она тяжело вздохнула.
— Никаких шансов у меня, да?
— Никаких. Говори.
— Марика на обследование отвозила, — и я сквозь зубы чертыхнулся. Как забыть мог? Ведь выбивали его долго. Сам лично или же через Стаса договаривался с лучшими профессорами страны, чтобы консилиум собрать для мальчика. И забыл. Потому что на нее переключился. Потому что все как десять лет назад — стоит ей появиться, и исчезает весь остальной мир. Черт бы ее побрал за это мое бессилие перед ней.
Ведь не Марине слово давал. Марку. В глаза его серьезные, так похожие на отцовские, смотрел и обещал.
— Я прилечу завтра.
— Не надо, дела свои закончишь, тогда приезжай, — и, наверное, я мог бы полюбить эту женщину именно за это. За готовность понять что угодно и в каких угодно условиях. Если бы умел любить. А я не умел. Неа. Ни хрена не умел. Только подыхать живьем по одной-единственной твари, которую ни простить не могу, ни понимать не собирался.
— А ты приедешь ко мне?
Спросил и замер сам. Потому что в этот же самый момент понял, что это идиотская идея. И нет в ней смысла. Марина с детьми тут, на острове. И она. Но тут же разозлился сам на себя. Какого черта меня вообще это волнует?
— Скажи Марику, что я его здесь буду ждать по окончании обследования. Компенсация моего отсутствия.
Чтобы не было дороги назад. Потому что слишком много чести для одной конченой шлюхи, если я откажусь от своей семьи ради нее. Какими бы гвоздями она ни была ко мне прибита… какой бы болью эта связь не отдавалась во мне каждым напоминанием, каждой треклятой мыслью о ней.
— Хорошо.
Марина старается, но не может скрыть ноток радости, а во мне то самое чувство вины раздулось настолько, что кажется, еще немного — и взорвется, заляпав весь кабинет липкой противной смесью из отвращения к самому себе и тихой злости на нее. Злости за то, что я бы отдал не половину своей жизни, а все девяносто процентов, чтобы те же самые слова, ту же радость услышать от другой. От той, что плюется ядом, который источает сам звук ее голоса. От той, что жалит взглядом, беспощадно прожигает даже плоть своим презрением. До самой кости. пока не начинаешь задыхаться не только от боли, но и от вони собственного паленого мяса.