Как перед нырком в прорубь, Чимин, задержав дыхание на излете, шагает в омут с легионом чертей. Не хочется (надо). Омерзительно продирает загривок сотней морозных игл. Первый сеанс проходит в напряженном молчании ровно, как и второй, и третий, и десятый. На одиннадцатом Йесо ломается с оглушительным звуком, когда Ким Намджун-ши, казалось бы, в пустоту спрашивает:
— Почему вы не можете быть вместе?
Одна из извечных проблем Йесо — неподвластное искусство крепежа языка за зубами. Изо рта падают лишние слова, лишние двенадцать причин почему «не»: не смогли, не могут, не смогут. Она просыпается внезапно и против воли. Чувствует зуд обломков где-то под грудиной, куда напихали пять мотков стекловаты, как минимум. Становится жаль собственных бумажных корабликов, пущенных вниз по речке с наивной надеждой, что всё обойдется. Пыль размачивается солеными каплями, липнет к щекам и демонстрирует чужакам её слабость, открытость.
— Отпусти меня, Чимин-а, — жалобно, треснуто, с придыханием бросает Йесо.
— Я не могу.
Чимин открывает глаза и видит мир в причудливой кровавой огранке, светофильтр-насмешка. Физика цвета — скупой диапазон в спектре с частотой от 405 до 484 терагерц — то, что называется красным. Сгусток боли, навсегда запечатывающийся на сетчатке.
— Я не хочу больше боли для нас, для тебя. Хочу всё исправить.
— Тогда отпусти, — шепелявым шепотом давит Йесо, пока психотерапевт молчаливо наблюдает результат их индивидуального бессилия перед судьбой, отнюдь не похожий на очередной завиток биографии.
— Чимин-ши, — невыразительным голосом произносит Ким Намджун, — поступите, как просит ваш соулмейт. Иногда расстояние и время действительно лечат.
Но Чимин может думать только о том, что в их случае время — грабит.
Ткань психики коротит вихревыми спиралями, вместо слов сожаления он задыхается проклятиями, пароксизмами острой паники и беспомощного смятения. Пока Чимин агрессивно гнет свою линию, создавая вокруг себя образ гадливого манипулятора, по глазам бьёт ослепительная нарезка: Йесо меняет гнев на милость, Йесо открывает ему дверь в свой мир, Йесо говорит с ним. Он сможет, один раз ведь смог, и она вернулась к нему — дурман самообмана сгущается. Барабанная дробь короткой боли повыше переносицы размягчает путы рассудка, и разум уже бродит в состоянии хлебного мякиша. Пак Чимин — наивность, бледный пафос, незаурядное коварство, как они есть.
Он поправляет воротник темно-синей рубашки и двигает вазочку с конфетками так, чтобы она стояла ровно по центру стола. Смотрит на несуразную Йесо, непонятную в своем стремление наступать на одни и те же грабли вновь и вновь, смущающую разум Чимина своей иррациональной любовью, и абсолютным иммунитетом к обучению на примере «горячее-холодное». Её свобода — фикция, и он, после деструктивного монолога с самим собой, позволит ей ещё пять минут.
— Хорошо. Обсудим условия? — привычно холодным тоном произносит Чимин, чтобы после почувствовать, как собственная половина души с облегчением соскальзывает с острия страха, отделавшись парой царапин чисто панического характера.
Йесо в этот момент сама себе гуся напоминает, который отчаянно пытается найти выход из загона, но получается только выдыхать из глотки шумное гагаканье пополам с раздражённым шипением. Пока лопатки проминаются под гамма-излучением опасности, что бдит сбоку в соседнем кресле и наверняка ржет, от идиотизма происходящего — храбрости повернуться и посмотреть у неё нет.
Похуй, лишь бы не передумал.
На обсуждение это, конечно, мало было похоже, скорее на беспрекословное выкатывание условий: Йесо живет одна, дважды в неделю каждый из них ходит на терапию к Намджуну, один раз на совместную, без острой необходимости (родители Чимина, рабочие ужины etc) видеться им запрещено, созваниваться тем более, переписываться — особенно (трахаться — даже и пытаться не следует). И после того, как за вместилищем всего светлого и доброго с клеймом «навсегда вместе» замыкается дверь, ведомая не злой волей, а безумной чиминовской рукой; после того, как принято решение об очередной несвободной свободе Йесо — сердце пропускает удар.
Вопрос — чьё именно?
***
В конце следующего дня Йесо пропускает вперед Юнги, вооруженного до зубов чемоданами с её вещами и котом. Стремится, как можно быстрее выдавить незащищенное тельце из азотной кислоты враждебного пространства: щерится полупустой шкаф в коридоре, недобро хмурит свое рыло кухня, Чимин безучастно смотрит на дно красной чашки. Какое-то время она просто стоит, обхватив ручку пальцами, и ждет, ждет, ждет. Выжидает, когда пальцы перестанут неметь, терпит собственную заполошность паникёрши, глотает всю горечь, обиду, ненависть и тошнотворное слово «любовь» тоже. Потому что память молниеносно атакует с фланга вспышкой — вон под тем журнальным столиком её крыло приходом, а вот там они беспощадно вминали друг друга в горизонталь плотоядного траха, а те чашки Йесо вообще однажды спрятала прямо под его кроватью.
Она смотрит на Чимина в последний раз, фокусируется на нем, и будто всё остальное неважно, и если не смотреть — не так омерзительно больно делать шаг за пределы.
Поначалу «за пределами» очень хорошо: университет, в котором оказываются друзья, потому что Юнги знакомит её со своим хубэ с вокального — Чонгуком; появляются хобби в виде нездорового стремления составлять словари синонимов на такие слова, как «тоска», «страх», «признание»; терапия три раза в неделю, на которой она узнает, что Ким Намджун вполне себе ничего, как человек, пока не лезет в их с Чимином отношения с целью наладить. На середине второго месяца Йесо чувствует, что пределы-то сужаются в плотное кольцо необходимости признать:
— Тебе ведь понравилось, да? — спрашивает Намджун, выводя неровную линию в своем блокноте.
— Уточните вопрос, доктор-ним.
Намджун коротко и насмешливо фыркает, усаживаясь поудобнее в кресле, и смотрит на неё почти осуждающе, но больше вопросительно. Серьезно надо уточнять вопрос? Вот прям очень серьезно надо вспороть старую, поначалу острую и кровоточащую, с годами обтесанную, отшлифованную и сглаженную рану в груди, и уточнить вопрос? Окей, знай, дело привычное.
— Скажи мне, Йесо, что ты чувствовала, когда занималась сексом с Чимином: отвращение, боль, твои старые раны, связанные с инцидентом в каморке, дали о себе знать или ты забылась и отдалась процессу, получая удовольствие? — очевидно не без удовольствия спрашивает Намджун. — Ответь честно, тебе стало легче дышать после, потому что вы с Чимином, наконец, утолили голод соулмейтовской связи или потому что тебе понравилось заниматься сексом с Чимином?
Во-первых, ей не легче дышать. Хуже, сложнее, труднее, невыносимее — однозначно. Во-вторых, позорный ответ на все его вопросы «да», но она никогда не сможет вывернуть язык так, чтобы вывалить всю правду вслух. Йесо кусает губы и отводит взгляд, ковыряя ногтём заусенец на большом пальцем. Оставшиеся полчаса сеанса она безуспешно прикидывается ветошью и молчит, боясь, что стоит только открыться пасти, как из неё повалится. И ведь валится спустя неделю, за которую Йесо умудряется примерно трижды напиться в хлам, сорваться и позвонить Чимину (спасибо, кстати, что не взял трубку), но самое ужасное — успевает в пьяном угаре поцеловать Чонгука.
— И как оно? — равнодушно интересуется Намджун, щелкая колпачком автоматической ручки.
— В целом нормально, — смакует никотиновую слюну на языке Йесо, понимая, что голос у неё ровный только за счет трех стаканов виски. В треснутой черепушке неровным мазком расплывается воспоминание поцелуя.