…Их в комнате Юнги двое, хозяин выходит поговорить с однокурсницей об отчетном концерте. Они сидят на полу и смотрят друг на друга голодными глазами: Чонгуку всего двадцать, он озорной, смешной, открытый и хочет познать мир со всех сторон, пока не стукнуло двадцать один; Йесо всю неделю ужалена неадекватным желанием доказать себе, Ким Намджуну, Пак Чимину и всему миру, что она всё ещё заперта в темной каморке рядом с чучелом Дровосека.
— Чонгука, — неуклюже цепляет пальцами ворот джинсовки, — а хочешь…
— Хочу, — нетерпеливо обрывает её парень, наклоняясь и впиваясь губами в её губы. Присосочно-щупельцево-крючочно скрепляются ртами, пока один познает мир, а вторая отчаянно что-то пытается доказать.
И внезапно ни каморки, ни спертого запаха, ни Дровосека она в своей голове не обнаруживает, только — тоску. Сука-тоска плесенью по углам, грибковыми спорами прямо в глотку залетает и оседает на дне равнодушным «вкусно, но не то».
… — Но? — вырывает из воспоминаний психотерапевт.
— Не принесло облегчения, — дымное облако выдыхает Йесо, осознавая наконец, что, кажется, свободной ей больше не быть никогда.
— И какой же вывод ты из этого сделала?
— Соулмейтовская связь та ещё сука? — заламывает бровь, насмешливо кривя губы.
— Вывод хороший, но не тот. В том смысле, что ты всё ещё врешь себе, Йесо, а значит — возвращаемся на исходную позицию.
И её ещё на неделю жалит в солнечное сплетение нездоровым желанием доказать. Она сама не знает, что конкретно, но чувствует — надо. Учится, исправно и в трезвом сознании ходит на терапию, кое-как отшучивается от неловкого Чонгука, который почему-то смущен больше неё, и всё равно в конце находит себя у дверей знакомой квартиры. Мнется, как никогда до этого, никак не может решить: туда или обратно.
Припудренная трагикомической пылью реальность транслирует в её голове забавные кадры прошлого. Как обживает эту квартиру, как насильно подминается под систему, которая существовала задолго до неё и будет даже после. В сердечный мякиш прилетает иглой: они в этой бетонкой клетке — бюджетное шоу на раз, ситком, который не сходит с экранов третий год как. Йесо проворачивает ключ в замочной скважине, полная решимости записать финальный эпизод прямо здесь и сейчас, без лишних свидетелей.
Спустя час и десять выкуренных сигарет то, что было прощальным, целомудренным касанием губ «раз — и больше никогда», легким поддёвком когтя выворачивается наизнанку, обретая с каждым новым движением кончика языка всё больше сраных подтекстов и значений. «Что ж ты творишь, что ж ты делаешь, ду-ра, отцепись и беги» — и это не предназначено для чужих ушей, это лупит в гонги здравомыслие Йесо, цепляясь птичьими лапками за края собственной могилы.
Целоваться с Чимином всё равно, что терять башмаки и нимб по дороге к греху. Отчаянно, вкусно, дышится легче и хуже одновременно, а самое страшное — нравится до поросячьего визга. Проволочная обмотка на конденсаторах здравомыслия лопается, высоковольтной дугой замыкая синапсы и нейроны. Это в чистом виде безумие, и Йесо добровольно кладет голову на отсечение, ставя подпись отпечатком губ на отказе от отвественности — и да поможет ей далее Кришна, если она серьезно полагает, что ещё сможет отделаться так легко.
Её сердце пропускает удар…во второй раз.
***
Чимин сидит на диване, когда дверь с гулким хлопком закрывается за Йесо. Гранат, зашитый за рёбра, сочится сердечным соком, осыпается зернами, как острыми камешками — тум-тум-тум — куда-то в желудок. Рот, скрепленный всё это время молчанием, приоткрывается ровно настолько, чтобы впустить в себя плоть сигаретного фильтра и выпустить табачный дым с желчью. Сизый мираж с очертаниями Йесо тает, вьется меж пальцев, спускается призрачной струей с запястья. Ему не одиноко, но пусто в собственной квартире.
На самом деле, «пусто» ему везде: на работе, в университете, где он украдкой подглядывает за ней в компании Юнги и какого-то парня, в кабинете Намджуна, в полупустой комнате Йесо. На излете первого месяца Чимин в кабинете психотерапевта устраивает форменный душевный эксгибиционизм, демонстрируя сердцевину открытой раны, которая разрослась от вихрастой макушки до филигранно вылепленных пальцев ног. Ким Намджун снисходительно объясняет, что так в народе именуется тоска.
— Ты скучаешь по Йесо, Чимин, — даже не вопрос, сразу аксиома.
— Нахуя?
Пауза тянется резинкой от рогатки.
— Нехуя…
До самого предела резинку тишины натягивает.
— Нихуя, — нервно вздергивается Чимин, пока в венах вскипает и пузырится гнев. Вопреки логике дышать ему становится легче, когда в затылочную часть прилетает осознание чужой правоты.
— Куда интереснее, скучаешь ли ты по Йесо, как по своему соулмейту или как по своему человеку, — с подчеркнутым равнодушием интересуется Намджун, словно не перед ним сейчас разыграли моно-спектакль «Озарение».
— А есть разница?
— Хороший вопрос, Чимин.
Он ищет разницу по углам их квартиры, распетрушивая коробки с цветастыми чашками — ничего. Ищет разницу на работе, сравнивая с Эрин, которая (справедливости ради) на порядок больше подходит ему: умеет молчать, не путает красные стикеры с зелеными, без заламывания рук приспосабливается к новым правилам жизни. Ищет разницу в своей голове, но находит только в кабинете психотерапевта Ким Намджуна на совместном сеансе, когда видит, как Йесо вытягивает в линию тонкие губы.
— Мне кажется, — начинает диалог Намджун, — несправедливо, что ты, Чимин, знаешь о Йесо так много, а она о тебе — ничего.
— И? — Чимин сам морщится от собственного голоса, настолько забито и тихо тот звучит. Сам себя не слышит. Чтобы не повышать резко просевший тон, он мотает головой, как молодой бычок на скотобойне, отказывающийся верить в близкое будущее — вот оно, ощерилось зубцами электрошока в тысячу вольт, ждет последнего откровения.
— Расскажи о том, что происходит между тобой и Сокджином. Это будет честно по отношению к Йесо, которая оказалась втянута в вашу войну.
Чимин разглядывает абрис девичьего лица, которое еще не понимает, что спустя пару секунд ей разобьют розовые очки и вобьют осколки линз в глотку. Он уверен, она пока ещё даже не в курсе, что смотрит на мир сквозь розовый цвет. Он уверен, она будет давиться кровью, глотая осколки и уверяя всех, что это амброзия богов и, вообще, ничего не поменялось — картинка на месте и никем не разграблена.
— Моя мать всю жизнь думала, что её соулмейт — Ким Догён, поэтому не запрещала себе к нему чувств, не запрещала ему целовать себя, не запрещала себе спать с ним. Родители обеих семей тоже в это верили, поэтому закрывали глаза на взрослые шалости своих детей, — Чимин шумно, с прищелком челюсти, зевает, сводя к минимуму значимость рассказываемой истории. — Конечно, впоследствии для них стало шоком письмо из СОУЛа, в котором говорилось, что Пак Джинён настоящий соулмейт моей матери, но ещё большим шоком стал факт того, что моя мать выходила замуж, будучи беременной от другого. Отец не стал устраивать скандалов, вместо этого они сели с Догёном за стол и обсудили всё. Было решено отдать ребенка в семью Ким, как наследника, и при этом разрешить матери видеться с сыном. Взамен она официально отказалась от него, и передала опеку жене Догёна.
— И почему же ты воюешь с братом? — интересуется Намджун, оставляя кривые пометки в блокноте.
— Не я с ним воюю, а он со мной, — шумно вдыхая носом, — за внимание матери. Сокджин отчаянно жаждет её любви, обрекая себя на вечный синдром отличника. Думает, что если будет везде первым и лучшим, то она забудет о своей семье и посвятит всю себя ему. Поэтому Сокджин с самого детства норовит забрать у меня всё, в том числе и соулмейта. Своего-то у него ещё нет.
Он не смотрит на Йесо — не хочет (возможно, немного боится с непривычки), но позже все-таки оборачивается. Чиминову скорлупу раскрывают легким прикосновением. Справившись с первичным дискомфортом и выпрямив спину, — по позвоночнику ожидаемо проносится сковывающая дрожь, напоминающая слабый удар током, — Чимин поддается иллюзии, что за улыбкой, речевым сокращением дистанции последуют слова, которые он хочет (которые ему необходимо!) услышать.