Например, «мне очень жаль».
Например, «сочувствую, как ты вообще остался в здравом уме?».
Вместо этого Чимин падает в кромешную тьму. В черную дыру. Она разверзлась в спорной глади карих глаз Йесо. Пак делает кульбит внутри своего тела, сжимается в шмоток холодной ярости и беспомощности перед чужим безразличием. Так вот как он выглядит, когда она перед ним выворачивается наизнанку? Чимин чувствует себя мясом наружу. Хорошо отбитым куском стейка, сухого, покрытого обугленной коркой, но с кровью. Диафрагма расширяется до боли в ребрах. Связки натянуты и пропесочены невозможностью затянуть вой. Он улыбается и вдруг произносит только им двоим понятное:
— Туше, дорогая, — теперь Чимин знает, как это неприятно открываться и наталкиваться на удаляющийся силуэт.
А разницы между тоской по своему соулмейту и тоской по своему человеку — нет. Как минимум для Чимина, смотрящего на то, как Йесо вытягивает в тонкую линию губы.
Он скучает по ней в принципе и безусловно.
Поэтому каждый следующий групповой сеанс терапии Чимин внимательно смотрит — впитывает образ в себя, отпечатывая на подкорке, чтобы следующие несколько дней дышать было легче. Только однажды дверь квартиры щелкает замочной скважиной и на пороге оказывается она. Причина его полоумной бессонницы.
Прежде чем он успевает среагировать: выдавить хоть какое-то подобие «что ты здесь делаешь?». Впивается голодным взглядом в литографию скул, разрез глаз — два вспоротых шва, сквозь которые просвечивает маслянистое средоточие лживой решительности. Прежде, чем Чимин успевает хотя бы слово проронить. Он замечает совершенно идиотские скини-джинсы, водолазку, тонкой вязкой впивающуюся в кожу, и что-то ещё…что-то совершенно неподконтрольное и незнакомое.
Прежде, чем он успевает хоть что-то, Йесо успевает первая:
— Надо расставаться, ничего не выходит.
Здесь Чимин должен плавно осесть в траву, как кузнечик, к которому пришла метафизическая лягушка. Всеобъемлющий пиздец в лице хладнокровной живности с разноцветной окраской, знаменующей интоксикацию и скорый его отбрык. Должен — но не может. Хорошая боевая лошадь перед финишной лентой не пасует, даже если внутренности кровавой нитью по ипподрому размазаны.
— Опять? — спокойно, ровно. — Снова убегаешь, закрывая глаза на проблему, потому что так удобно и привычно, да? — Чимин спокоен. Безмолвнее даосского монаха, обливающего себя бензином на заправке на глазах у сотен зевак. Только рот опять открывается:
— Нет, я совсем не против, не подумай. Просто интересно: сама от себя ещё не устала? В смысле, от собственной слабости и безвольности перед своими же страхами. Ты, как школьница, которая уже позволила стянуть с себя трусы, раздвинула ноги, но потом внезапно одернула подол юбки и убежала с криками «Извращенец», хотя начала всё первая.
У Йесо треснутое паутинкой боли лицо.
— Окей, ладно, пример со школьницей откровенно дерьмовый, — сеансы с Намджуном учат Чимина признавать свои ошибки. Глянь, что умеет, разве не прелесть? — Я хочу сказать, что это не мое дело, но такими темпами не видать тебе спокойствия ни без меня, ни со мной. Улавливаешь к чему я клоню?
— Проблема не в тебе, а во мне? — у Йесо сахарно скрипит на зубах так громко, что аж слышно Чимину.
— Бинго.
Мозг у него не успевает обработать информацию, принять и отложить в кладовые опыта. Только выброс адреналина примиряет с ситуацией, чертовски неожиданным раскладом и игрой на грани фола. По диафрагме прокатывается щекотка зарождающегося смеха, но Йесо, к сожалению, отмирает и двигается навстречу его потрёпанным телесам, умостившимся на подлокотнике дивана.
— Возможно ты прав, — говорит ему Йесо, пока радужки её глаз темнеют до цвета перезрелой вишни, а графитно-черные зрачки цепляются маячками за эмоции на чужом лице. — Но лучше уж быть в беспокойстве и подальше от тебя, чем с тобой. Улавливаешь к чему я клоню?
— Я вижу только, что мы ходим по одному и тому же кругу, — предельно честно и исключительно невыразительно отвечает Чимин, зато прямо в глаза и не дёргаясь. — И, знаешь, в данный момент уже как-то похуй, как разорвать его, лишь бы поскорее.
— Согласна.
Чирканье зажигалки звучит, как аксиома: «вот сейчас всё станет на порядок лучше». Затягивается ядом, как кислородом и предлагает ей:
— Обсудим детали расставания?
В самом конце, когда они договариваются об условиях, выкурив на двоих десять сигарет и поделив между собой треклятые кофейные чашки, на изнеженную мякоть чиминовых губ падают её, обращаясь магмой. Связанные взглядами, они лезут в общую петлю. Губы о губы. Липнущий к коже пунктир мурашек поднимает волосы у загривка. Грязно, мокро смешиваются кислородом из легких друг друга.
Тишину распарывает звук падающего предмета: две ноги, две руки и бедовая вихрастая голова прикладывается затылком о пол — опредмеченный Чимин картинно растягивается на дощатой горизонтали, будучи смятым под тяжестью тела Йесо. Он почти уговаривает себя не открывать глаза, дабы не проследить маршрут на коже, чтобы не видеть, как та, другая Йесо, знакомая ему незнакомка, тоже на грани, как лицо у неё меняется и зрачки блестят масляно. Или не меняется, или за веками пусто, или податливая кожа лица под его пальцами — следствие некроза, и сейчас вот начнут отваливаться куски.
Страшно.
Руки, эти её дурные руки впиваются в его плечи, притягивают к себе ближе, пока язык оставляет влажный след на шее, а бедра проходятся по стояку в штанах. «Не отвалится», — злорадная мысль гонит кипяток к низу живота, — «ничего у неё не отвалится». Чимин перестает терзать гадкий аппетитный рот, чтобы начать терзать знакомые нескладности и угловатости, торчащие кости, мягкую кожу, и, наконец, успокоиться на животе у кромки джинс.
Чимин на мгновение начинает уповать на то, что перед смертью — окей, тягучим пролонгированным актом агонии — не надышишься. Надо отпускать, пока не поздно. Альвеолы будут бесконечно впитывать тугое масло кислорода, а челюсти с давлением в сотню бар будут раз за разом смыкаться на её птичьей шее. Мгновение беспомощности в лимбе.
Снова и снова.
Поэтому он разжимает губы, чтобы:
— Ты пожалеешь об этом, — пальцы наглаживают промежности сквозь слои ткани, — Йесо, лучше бы нам остановиться на этом, — ребром ладони условно разлиновывает доступные границы выбора на джинсовом шве, доводя свой мозг или то, чем сейчас думает Чимин, до колотящего пыщ-пыщ и ядерного метания искр.
— Лучше бы нам было и не начинать, — душным голосом отвечает Йесо, прижимаясь к его паху сильнее.
Это очень плохая идея, но находясь так опасно рядом, он каждый раз забывает себя.
А его сердце пропускает удар…во второй раз.
***
Утром Йесо буравит стеклянным взглядом журнальный столик в кабинете психотерапевта, пока чиминовские объятия сжимают кольцом Сатурна. Знай Намджун о том, сколько правил они вчера нарушили, стал бы их так интимно прижимать к друг другу? Она принимает тяжесть чужого подбородка на своё плечо и отслеживает рой мурашек, кочующий от лопаток к шее. Чимин улыбается куда-то в затылок, Йесо его улыбку слышит и в горячечном бреду она кажется ей сердечным щелчком.
Щелчок (кла-а-ц). Чимин набирает темп, крадет губами её стон. Пальцами оттягивает чашку бюстгальтера и ведет ногтем по груди вверх-вниз, пока её сердце покорно следует задаваемой траектории. Она просит его ещё, помогает ему, задыхаясь от спешки и жажды.
Намджун просит быть откровенными и высказать друг другу всё. Йесо рассыпает горькие смешки по полу, пока под языком закипает прошлая ночь — куда уж откровеннее-то?