— Только попробуй выкинуть что-то при всех, — шипит он ей в ухо, когда они выходят из машины. Приходится задрать голову повыше, потому что иначе не достать, и за одно это уже хочется скрутить её в бараний рог. — Накажу при них же.
Весь вечер Йесо общается с женской половиной банкета, в руках крутит один единственный бокал шампанского, охотно пробует закуски и даже не забывает подходить к своему мужу, чтобы наклониться и шепнуть ему что-нибудь милое. Так кажется всем окружающим. Чимин же видит, как стремительно она пытается закусывать, чтобы не пьянеть слишком быстро; слышит, как она едва языком ворочает ему свое «ещё пять минут и я выпущу себе кишки». Он не против посмотреть на это. Почти на сто процентов уверен: Йесо очень аккуратно и драматично в стиле Поллока разложит их вокруг себя.
Самое ужасное, что он замечает — взгляды. Жадные, взволнованные взгляды охочих до молодой плоти мужчин и… Сокджина. Того самого Сокджина, с которым его стравливают с самого детства, но до этого года он был лишь призрачной: «А вот Сокджин-ши с отличием окончил школу», «Поступил в лучший университет Лондона», «Получил грант на реализацию научного проекта», а теперь Джин в Сеуле. Смотрит на его соулмейта. У Чимина кошка на ребрах не то скребется, не то урчит довольно. Чимин ещё точно не знает, что он чувствует, но ему определенно это не нравится. Горло дерет когтями от неприятных ощущений, когда Ким подкрадывается к Йесо со спины и закрывает её своей широкой. Чимин со злостью отмечает, что даже на каблуках она всё равно ниже Сокджина почти на голову.
— Так ты и правда жена Чимина, — доносится до Пака глухим смешком, заставляя его всего напрячься и непроизвольно шагнуть ближе к ним.
— М-м? — неразборчиво что-то мычит Йесо, явно пережевывая очередную тарталетку с креветкой, она их вроде любит.
— Говорю, решил, что это шутка какая-то, будто Пак Чимин женился на известной шлюхе и лесбиянке Сеульского университета, а оказывается — правда.
И Чимину хочется сорваться туда, чтобы, как минимум, возразить — Йесо не лесбиянка, уж в этом-то он точно уверен, но он застывает камнем. Дает ей шанс самой постоять за себя — сделать выбор. Желательно правильный. Только он сам не уверен в том, есть ли этот правильный выбор, но прямо сейчас ему кажется правильным не вмешиваться. Она столько нянчила в себе эту боль, уворачивалась от чужих выпадов, разрушая себя, а теперь у неё есть реальный шанс прервать цикл, создать свой собственный. И Чимин терпеливо ждет, как тот самый родитель, что страхует сзади, усадив своего ребенка на двухколёсный велосипед. Ждет и готовится расстелиться в её ногах, лишь бы падать было не больно.
Йесо молчит. Чимин, кажется, слышит, как она хлопает ресницами. У него сердце в такт бьется, заглушая чужие голоса, которые активно обсуждают партию в гольф и новый благотворительный фонд.
— Ладно, можешь, ничего не говорить, — первым не выдерживает Джин. — Вижу, что правда это лишь отчасти. Чимин опять захапал себе самое лучшее, а жаль. Я бы тебя в черное не заставлял одеваться ни по пятницам, ни в любой другой день.
Ким на пятках разворачивается, щерясь в голодной улыбке Чимину, и уходит в другой конец зала. В груди что-то ухает, трескается и тут же чахнет — она даже не села на этот велосипед, даже ногу на педаль не поставила, даже не подумала это сделать. Обида глушит собой всё хорошее. Обида на себя, что не остановил этот цирк, знал же, что от Сокджина ничего хорошего не дождешься. Обида на Йесо за её тупое молчание, он-то хотя бы подумал её защитить, а она?.. Скорее всего глубоко в душе активно поддакивала.
Чимину хочется пойти и уродливо заплакать от обиды, что, как ни старайся, а она всё равно его ненавидит за то, чего он даже не делал, о чем не просил. Хочется свернуть её не просто в бараний рог, а свернуть, под стекло упаковать и демонстрировать всем окружающим, заодно и ей самой — смотри, как умею. Смотри и учись, вот что такое настоящая жестокость и равнодушие.
Он сам не знает почему его триггерит, но процесс обратить уже не может. Губы в тонкую линию сжимает, зубами скрипя, когда Йесо к нему подходит и гаркает на весь зал:
— Оппа, он меня обидел и назвал, — почти шепотом последнее слово озвучивает, — шлюхой! — пальцем в Сокджина тычет, губы в трубочку складывая и глаза округляя, будто она мультяшка какая-то. — Что это за грубая деревенщина?! Он что, не знает кто ты?!
Чимин уверен, она это не в защиту ему делает, наоборот, опозорить хочет. Знает же, что это не то общество, где подобные выпады хоть кто-то способен оценить. Тут другие правила игры, куда тоньше, изощреннее и не в той плоскости, в которой она привыкла мыслить. Они попросту не способны оценить такого подъёба. Даже если все-таки защищает — Чимин голову на отсечение даст, что нет, — то это срабатывает в обратном направлении. На них все пялятся. Вот буквально все. Отец пунцовый, словно рак, дыхание задерживает, пока у него сосуды на глазных яблоках лопаются. Правда, Чимину его нисколько не жаль, он предлагал подправить результаты СОУЛа, пусть теперь пожинает плоды своего упрямства, не один же Чимин должен эту лямку тянуть.
Пак вздыхает и натягивает маску вежливого стыда, мол, перепила моя милая, с кем не бывает. До белых костяшек цепляет пальцами её локоть и тащит к родителям, чтобы извиниться и откланяться. Лишь у выхода позволяет щекам своим покраснеть совсем немного, потому что все видят, как его жена с и без того неидеальной репутацией собственноручно тянет мужа за собой на социальное дно с пометкой «слабак, который не в состоянии усмирить свою телку».
Он волочит Йесо по коридору, пока та едва успевает перебирать ногами, стирает набойки на каблуках, царапая пол. С силой отшвыривает её в угол кабины лифта, вдавливая кнопку первого этажа. Молчит, на неё не смотрит, но лопатками чувствует страх и непонимание. Успокаивать? Входить в её положение? Пытаться наладить контакт? Нет уж. Хватит. С него хватит.
Он терпел её пьянство, ночные выходки, когда она распускала руки и откровенно себя предлагала, желая поиметь ещё один повод натыкать его носом в лужу «смотри, дорогой, что ты со мной наделал». Он честно раскладывал своих тараканов в коробочки по номерам, но она продолжает открывать их, доставать с целью препарировать и выбросить после за ненадобностью. Он честно замалчивал свое недовольство, надеясь на обычное «перебесится и простит». Не простит, а он больше не будет терпеть.
Снова её тащит, но уже сквозь просторный холл, не обращая внимания на прислугу — у них в рабочие обязанности входит быть слепо-глухо-немыми. Йесо путается в ногах и жалобно пищит, ломая каблук. Оседает на пол беспомощным мешком в красивой черной обёртке, и Чимин, наконец, оборачивается, предварительно отключив в себе всякую человечность. Не чувствует ничего, когда взглядом скользит по вздымающийся груди, по тонким пальцам, размазывающим тушь.
Ложь.
Чувствует. Он чувствует раздражение и отвращение. Топит всякую жалость к ней в этих двух, разъедающих внутренности, эмоциях. Потому что за одну короткую поездку в лифте он вспоминает, кто он такой. Пак Чимин — образцово-показательный сын, студент, наследник и самая конченная мразь, когда что-то идёт не так, стоит не так, выглядит не так, говорит не так.
Йесо вся не так.
На коленке дурацкая ссадина, поломанный каблук и торчащие гвозди из задника, грязные дорожки на щеках и взгляд максимально потерянный, как у оленя, который оказался посередине дороги в тот момент, когда там проезжала машина. Чимин та самая машина. Он нагибается к ней и цедит сквозь зубы:
— Утри сопли, пока это не сделал я. Дома на кулак их намотаешь, а тут изволь выглядеть хоть на одну сотую достойно. Ты все-таки моя жена.
— В жо…
— Отдай её мне на перевоспитание? — Сокджин обрывает её своим неожиданным появлением, и ему только белого плаща не хватает для достоверности образа рыцаря. Он же именно эту маску вечно на себя надевает.