Она — бессильная.
Потому что не успела Цунаде договорить, а Сакура уже знала, что даст свое согласие. Даже если окажется, что она переоценила свои умения. Даже если в первый же день услышит холодное "Уходи". Потому что он никогда не принимал помощи. И теперь не примет. Даже если она упадет в той же палате от истощения запасов чакры. Всё равно попытается. И будет пытаться до момента, пока к Саске не вернется зрение. Момента, которого ждет и боится — тоненькая паутинка-нить, натянувшаяся между ними, разорвется вновь. Если прежние узы легко поддались его желанию их уничтожить, то это тем более ничего не значит. Они уже давно чужие друг другу. Пора привыкнуть.
— Зачем ты мне помогаешь? — тишина с грохотом раскалывается; осколки вызывают болезненную пульсацию, усиливающуюся с каждым новым словом. — Я хотел убить тебя.
Что-то проскальзывает в его бесстрастном голосе. Что-то похожее на интерес и желание услышать ответ. Только так мимолетно, что впору подумать – это было обманом слуха. От усталости еще и не то почудится, да и некогда Сакуре размышлять над эмоциями пациента. Ей вообще лучше лишний раз о нем не думать. Ни о том, что с ним будет, когда (если) его зрение вернется. Ни о том, что будет с ней, когда прекратятся эти ничего не значащие встречи. В ней нуждается слишком много людей, о ней беспокоятся её друзья и родители. Что в сравнении с этим безразличие одного-единственного?
Пусть и самого важного.
"Это был приказ Цунаде."
Фальшиво.
"Мы ведь одна команда."
Уже давно нет.
"Потому, что люблю тебя."
Как полная дура.
Прежняя Сакура бы повторила то, что твердила столько раз, надеясь — теперь уж точно признание найдет должный отклик. Та Сакура, что держит едва подрагивающие ладони у закрытых повязкой глаз Саске, больше не произнесет тех слов. От них уже нет толку, а она не хочет быть надоедливой. Поэтому как только зеленоватое свечение погаснет, дверь за ней захлопнется. Он в Конохе. Она может быть полезной ему, пусть и недолго. Достаточно.
— Я тоже.
— Что?
Кажется, внутренний спор затянулся; прервалась нить.
— Хотела убить тебя.
Наивно думала, что сможет.
Удовлетворяет ли его такой ответ, она не знает. И не нужно. У них и без того вышел слишком долгий диалог даже для девятого дня. Молчание вновь обрушивается и оглушает, но теперь оно (мягче?) естественней. Пальцы не подрагивают, и поток чакры становится равномернее. Даже удается почувствовать его тепло — обоим. Несколько минут расслабления при усиленной концентрации — оказывается, и так бывает — выравнивают дыхание. Теперь Сакура почти не думает о том, как стать совсем незаметной: просто сидит на самом краешке постели и касается взглядом упавших на бинты черных прядей. Сдерживает порыв чуть переместить руку, чтобы дотронуться до них, и вместо этого убирает ладони совсем. Молча. И точно так же молча поднимается на ноги, вздрагивая от скрипа половицы.
Главное — уйти, не оборачиваясь. А последняя бесполезная почти-дежурная фраза всё же рвется с языка, опережая мысли:
— Я приду завтра.
И послезавтра. И на следующий за этим день. И всякий раз, когда потребуется. Только потому, что она бессильна перед собственными детскими чувствами. Потому, что — сколько бы ни прошло времени, никуда не денется тринадцатилетняя Сакура. Даже если слезы теперь будут появляться реже — она пережила достаточно, чтобы прекратить плакать по пустякам. Чтобы не ждать ответа на свои слова, просто прикрывая дверь за собственной спиной. Чтобы не придумывать себе, будто и вправду ей послышалось что-то, утонувшее в скрипе дверных петель. Из прошлого.
— Спасибо... Сакура.
Маленькое испытание пройдено с честью, а то, что пальцы чуть дольше положенного задержались на ручке — влияние усталости.
Когда-то она сможет назвать себя сильной.
Обязательно.