Пеппо отстранил Годелота:
– Я первым пойду, мне в темноте сподручней твоего. Поди знай, не ждут ли там незваного гостя с вилами наготове.
Лестница поскрипывала под ногами, тетивщик осторожно спускался в прохладный, пахнущий сыром и виноградным жмыхом погреб, напрягая слух. Здесь почти не чувствовался тяжкий горелый дух разрушения.
И вдруг Пеппо замер. Вот он, застойный запах свернувшейся крови, и тишина похожа на холодный студень вязкого страха. Здесь был кто-то, кто отчаянно старался не обнаружить себя.
Спрыгнув на земляной пол, тетивщик снова прислушался, но скрип перекладин лестницы под ногами спускавшегося Годелота заглушал шорохи погреба.
– Господи… – послышался вдруг шепот кирасира. – Пеппо, он еще жив.
В тусклом свете, льющемся из открытой крышки, Годелот увидел лежащего в углу мужчину лет сорока. Заскорузлые от крови пряди седеющих волос прилипли ко лбу. Человек лежал неподвижно, еле слышный свист рваного дыхания вырывался из запекшихся губ. Он был в сознании, голова медленно повернулась к Годелоту, приоткрылись мутные глаза.
– Кто… там? – Голос оборвался, и шотландец упал на колени рядом с человеком:
– Молчи, сейчас напиться дам.
Несколько глотков воды освежили умирающего, и тот снова открыл глаза:
– Не хлопочи, парнишка. Господь милостив… скоро отойду. Невмочь мне. Схорониться думал с перепугу… Дурень… С лестницы сорвался. Ног отчего-то… не чувствую.
Годелот закусил губу. Спина сломана. Как же должен был страдать этот несчастный, лежа здесь в темноте.
Пеппо неслышно опустился рядом:
– Кто разгромил деревню?
Но раненый мучительно повел головой, поднял непослушную руку и осенил себя крестом.
– Они… демоны. Ночью налетели, не упомню, сегодня аль вчера. Проснулись с женой – крыша уж занялась. Уходите, мальчуганы. Проклято наше графство. Тот, другой, ничего не забывает. Завсегда нагрянет в свой час… должок взыскать.
Губы Пеппо слегка исказились.
– Какие демоны?.. – с едва уловимой нервной нотой переспросил он.
Годелот же, преодолевая дурноту, склонился прямо к лицу крестьянина:
– Скажи, где прочие? Деревня пуста, но я почти не нашел убитых.
Раненый сглотнул, бессмысленно шаря ладонью по груди:
– Не знаю. Может, по соседним деревням схоронились. Али в лесу. – И вдруг крестьянин приподнялся на локте, со свистом втягивая воздух. – А только Господь все одно сильнее! Эти, черные… они в подворья влетали. Ни звука, ни голоса. Молча. Факел на крышу. А сами того… дальше. Но никого не тронули. Не по силам им души христианские. Промчались – и туда, к замку унеслись. Как зола на ветру.
Эта вспышка подорвала остаток сил умирающего. Он снова рухнул на утоптанный пол, зашелся хриплым кашлем.
– Жена… – просипел он, – с женой… не простился.
Пена вспузырилась на губах, и несчастный замер, глядя вверх щемяще-растерянным взглядом.
Годелот коснулся пальцами шеи, закрыл умершему глаза и перекрестился. Затем обернулся к Пеппо, так же молча и неподвижно стоящему рядом с ним на коленях.
– Я еду в замок, – сухо отрубил он, надеясь, что голос не вздрогнул.
Пеппо не ответил, только сжал его руку и тут же отдернул пальцы.
Ветер свистел в ушах, рвал волосы, осколками застревал в горле. Дробный топот копыт поднимал пыль с дороги, и Годелот почти завидовал Пеппо, не видевшему изломанных кустарников вдоль развороченной дороги, полей, прошитых шрамами грубых борозд, изуродованных выжженными пятнами, как лица прокаженных, будто по Кампано прошел равнодушный огненный смерч, местами слепо касаясь земли.
Тетивщик давно отбросил гордость и вцепился в плечи шотландца, чтоб не упасть с несущегося галопом коня. А Годелот все пришпоривал, давясь ветром, захлебываясь ужасом от того, что ждало его за следующей грядой холмов, и торопясь этому навстречу, чтоб не завыть в голос от тошного ледяного страха. Вот последняя возвышенность, еще несколько дней назад изумрудно-зеленая, а сейчас ощерившаяся черными пропалинами. Конь взлетел на вершину, тяжело поводя боками, и кирасир выронил поводья.
Необъятная долина Кампано простерлась перед Годелотом, развернув в бесстыдном обнаженном убожестве рваные раны опоганенной земли и выжженных рощ.
Это были не следы войны, лишь бессмысленное, бесцельное варварство, упивавшееся разрушением, словно похотью. Замок могучей цитаделью возвышался в нескольких милях, по-прежнему горделиво осанясь стройными башнями. Зыбкие столбы дыма там и сям курились меж изломов кровель, будто прежде, когда в праздничный день граф жаловал челяди пару барашков на вертелах.