Годелот ощутил, как нервы все туже натягиваются звенящими струнами, грозя лопнуть, и пришпорил вороного:
– Пошел, дружище! Помирать – так давай поскорее!
Конь преодолел последние футы и ворвался во двор замка. Дымная горечь хлестнула по лицу, с карканьем поднялись тучи воронья, и Годелот соскользнул наземь, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, а ручейки холодного пота пробираются за воротник.
Седые гарнизонные вояки, ветераны кровавых баталий и пошлых кабацких драк, любили порассказать о красотах своего бурного прошлого. И Годелот замирал, ощущая в груди упоительный трепет от историй о полях сражений, где израненные воины вслушивались в последние слова умиравших друзей, закрывали глаза павшим братьям, вынимали мечи из еще теплых рук отцов. Те рассказы пахли порохом и кровью, славой и мужеством. Но никто, ни один из подвыпивших рассказчиков, не поведал Годелоту, как смердят под солнцем тела, еще сжимающие рукояти клинков в окоченевших пальцах. Как вороны проклевывают дыры в пропыленном сукне колетов, как монотонно зудят мухи, как тускло отражается солнце в раскаленных пластинах нагрудников.
Смерть шевелила горячим ветром чьи-то спутанные волосы, припорашивала пылью чьи-то неподвижные лица, потрескивала тлеющими бревнами, поскрипывала распахнутыми парадными дверьми замка. Она была всюду и во всем, даже в предметах, что едва ли могли умереть, ибо и живыми отроду не бывали. Тела лежали во дворе и на лестнице, виднелись на кавальерах и крепостной стене у мортир. Их было едва ли несколько десятков, но Годелоту казалось, что сотни трупов ковром стелются под ногами. Все в знакомых серых колетах, ни одного чужого…
Годелот сглотнул. Смрад затуманивал сознание, липкий ужас выстуживал кровь, и шотландец на миг проклял свое упрямство, погнавшее его в это страшное место. До дрожи хотелось вскочить на коня и мчаться отсюда, нестись очертя голову куда угодно, лишь бы вокруг были живые люди, лишь бы раздавались любые другие звуки, но не карканье ворон. Неужели никого, ни души не осталось в этом огромном, гулком родном замке?
– Господи. – Годелот встал, чувствуя предательскую дрожь во всем теле. Не сметь малодушничать, не сметь отворачиваться с омерзением от тех, кто был почти его семьей. – Господи. Господи.
Ни одна молитва не шла на ум, и шотландец двинулся в глубь двора, шепча это единственное вспомнившееся слово.
Он касался рук и лбов, вглядывался в изуродованные смертью лица. Одних легко было узнать, от других хотелось отшатнуться. Здесь были не только его однополчане. Истопник сидел у коновязи, нелепо скособочившись влево. У ступеней подвала лицом вниз распростерся конюх с разбитой головой. Но Годелот шел дальше и дальше, не зная, ищет ли он отца или же наипаче всего боится его найти. Он гнал от себя мысль, что придется войти в замок. Молчаливый склеп, чернеющий пустыми глазницами окон, наводил на него отчаянный страх.
Вдруг черное пятно, лишенное латного блеска, привлекло внимание кирасира, и он бросился к крыльцу, перепрыгивая через лежащее на ступенях обугленное бревно, еще красноватое от не выстывшего жара.
В проеме дверей лежал отец Альбинони, графский духовник. Отчего-то птичья гнусь пощадила его, и пожилой священник покойно глядел в потемневшую притолоку тусклыми черными глазами. Годелот коснулся пыльной рясы, жесткой от запекшейся крови. Один, два, три… Одиннадцать ран… Господи милосердный, за что так люто могли ненавидеть этого кроткого седого человека? За какие грехи истыкали клинками, словно вымещая на нем страшные обиды? Чувствуя, как жжет сухие глаза, шотландец накрыл рукой сжатый кулак пастора, будто прося последнего благословения.
И тут Годелот нащупал витой шнур от нательной ладанки, стиснутый в кулаке. Кирасир потянул за шелковые нити, пытаясь высвободить шнур из окоченевших пальцев.
Он заберет ладанку и сохранит ее, он поедет в Венецию, обратится к епископу, нужно будет – и он дойдет до самого дожа, чтоб просить кары для тех, кто разорил графство. Медленно, виток за витком, шнур высвобождался из мертвой руки. Вот показалось блестящее металлическое ушко, и из складок рукава пастора нехотя выскользнул продолговатый цилиндр из почерневшего серебра, покрытый мелкой гравировкой. За ним наземь с легким звоном скатились два старинных перстня и часы. Пастор держал драгоценности в руках. Похоже, он пытался откупиться от своих палачей.