Нобуши боится своих ошибок. Всем нутром чует нависшую злым роком затаённую угрозу. Тяжёлая голова наливается свинцом мрачных мыслей одна ужаснее другой. Внезапный порыв ветра раздувает желтую высокую траву. Шинаи слабеет. Глухо бренчит упавшая на камни нагината. Женщина теряет сознание. Обозы вынуждены остановиться. Сгущается холодный сумрак на дне речной долины.
***
Шинаи бредет по давно опустевшей земле: красным мхом поросли каменистые насыпи, разбитые плиты фонтанов сочатся затхлой, застоявшейся водой. Шипит в камыше утка, смачивая перья. Посреди болотных кочек корячатся уродливые тонкие стволы. Их верхушки выжжены огнём, их корни покрыты тиной и светящейся гнилью. Девушка дотрагивается до одного из них, и он тут же рассыпается в пыль. Голубой мерцающий пар поднимается от воды. В ушах звенит одинокий ветряной колокольчик, кажущийся то непомерно близким, то диким и чужим. Внезапно он ускользает вдаль, и в деревянные сабо начинает заливаться ледяная вода. Нобуши в ужасе приходит в себя в походном шатре. Глухой болью отзываются в сердце прежние проступки. О чём думает она теперь? Возможно, она мечтает никогда не знать, как тяжела бывает жизнь воина.
Знамя полководца треплет слабый ветер, и циановые цветы на нём сливаются в одно большое треугольное пятно. Продолжается путь к границам степи. Форт на холме ждёт своих защитников. Столб огня поднимается от тростниковых крыш.
***
Проходит неделя. Наспех, но добротно сколоченные баррикады загромождают дороги и ворота. Оживлённо звучат металлические возгласы острых самурайских мечей: на внутреннем дворе ведутся изнуряющие тренировки от заката до рассвета. Песчинки в часах ровной горкой высыпаются на дно — конечно, она волнуется. Нобуши не настолько хороший и универсальный воин, чтобы выстоять против любого противника, что уж говорить о её роли командира. Шинаи знает, что оступившись, она уже не встанет с колен. Её голова точно так же прокатится по земле, пятная траву кровью, как голова журавля-Орочи. Она хранит память о нём, но её страх сильнее, чем любое другое чувство. Воин с душой зайца. Шинаи пристально наблюдает за самураями сквозь прорези глазниц маски, каждый из которых достоин быть сейчас на её месте. Позор бегства продолжает клеймить душу.
Вечерние сизые склоны жадно впитывают в себя последние солнечные лучи. Далеко в фиолетовом сумраке занимаются звёзды, ярче разгорается холодное пламя луны. Остатки облаков лёгкой периной легли по краям небес. На смотровых вершинах пылают костры. Женщина нервно сцепляет пальцы, поворачивается к толпе. Никто не видит её лица, никто не слышит нотки неуверенности в её голосе.
От неё ждут речи гордой и одухотворённой, так необходимой в моменты сломленных, скомканных, раздавленных и растоптанных суровостью надежд, но нет — она молчит и лишь щурится, высматривая что-то вдали. Шинаи словно стареет на глазах, хоть и грезится это недолгую минуту. Наконец она набирается решимости; воет ветер за соседней горой. Звёзды стремительно заволакивает ночными тучами. Слышен мерный марш идущей строем колонны рыцарей. Треск факелов тонет в гнёте отяжелевших воздушных масс. Протяжный слоновий стон возвещает о начавшейся битве. Хриплый грохот тарана потрясает ворота; начинается спор меча и катаны. Далеко звучит его музыка, лаская слух Аполлион.
***
Нобуши не приходится выбирать, и нагината разит одного за другим, отсрочивая смерть на новый неопределённый срок. Кровавая пелена застилает вспотевшее под маской лицо. Треск разломанных доспехов изредка прерывает болезненные стоны и яростные крики. Чужеземцы высоко вскидывают мечи, усиливая натиск. Пожаром пытает тростниковая крыша. Гулко обваливается обгоревшая стена, погребая под собой мертвые тела. Дробят кости цепные моргенштерны — самураи проигрывают битву. Горит воткнутое в землю копье со знаменем сакуры. Агония умирающих потрошит воздух, заставляя Шинаи совершать ошибку за ошибкой. Вяжут оставшихся в живых. С остервенелой яростью девушку сваливают на землю и придавливают к полу. Звенят кандалы. Грозный юстициарий щекочет шею наточенной до зеркального блеска алебардой. Глухой удар приводит к потере сознания. Догорают в рассветном тумане угли тлеющего форпоста.
Смывает горячую кровь быстро накрапывающий дождь.
Комментарий к Знамя, втоптанное в грязь
*Шинаи — (от Shinrai, яп.) “доверие”.
========== Мятежный пастырь ==========
Мир наступит лишь тогда, когда за него откажутся, наконец, сражаться: полыхающие огнём дома превратятся в золу, а великие мечи сотрутся в пыль о камни древних гробниц. Если бы люди меньше жаждали власти, война давно завершилась бы и изгладилась из памяти спустя века. Если бы в мире оставалась хоть капля жалости и сострадания, кровопролития удалось бы избежать, конечно, если только направить эту каплю в нужное русло. Этому миру нужен был пастырь, сильная рука, способная привести к победе сердца над черствостью, щедрости над алчностью, честолюбия над страстью. Среди злых, обиженных жизнью, недовольных и обездоленных шёл тихий ропот будущего восстания — люди были готовы убивать, и поле боя было вовсе не обязательным условием для этого. За полуслышными разговорами следовали полувзгляды, нервно сжимались в кулаках рукояти мечей и алебард, скользили немые призывы к действию, но ничего не происходило. Они ждали, несмотря на все невзгоды, они ждали, быть может, условного сигнала, а может, они ждали именно его — пастыря новой, счастливой жизни, и этот пастырь пришел.
***
Люди расположились в разорённом форте на холме. Весь восточный склон теперь занимали одни руины: за обвалившимися черными остовами пагод занималось новое красное солнце. Далеко за горизонтом первые лучи начали разрывать сгустившуюся неприветливую тьму чужого края. Шёлково звенел, качаясь на ветру, уцелевший ветряной колокольчик. Ночной дождь доливал на землю последние слёзы. Легкой свирелью засвистела недалеко птица.
Брайан перевернул ведро на тлеющие угли, затушив шкворчание шипящих головешек. Дождевая вода подхватила золу и понесла её, кружась, по поросшим травой плитам, прочь под откос. Рыцари обживались в уцелевших после осады зданиях, мародёрствуя и бранясь друг с другом из-за каждой найденной безделушки. Жить здесь предстояло около недели, вернее, неделю дали Стражу на допрос оставшихся в живых; затем за них принялись бы более суровые палачи-юстициарии. Впрочем, Брайан внушал доверие, нежели страх, и это могло сыграть на руку.
Несмотря на относительную близость рубежей, об «избранных», как себя называли эти люди с угольными глазами, ловкими руками и желтоватой кожей, знали только в пограничных фортах Эшфилда. Самураи не понимали латынь, прятали свои сухощавые, но гибкие тела в тростниковые дощечки, а не в латные доспехи, украшали себя символами волн и цветов, а не грубой силы и славы — это было чуждо пришедшим с Запада завоевателям, но на войне редко кому есть дело до чужой культуры.
Однако Брайан всё помнил. Он помнил чёрные глазницы и тяжелые латные перчатки. Он помнил ту нескрываемую, до абсурда доведённую жестокость: Аполлион внушала страх и ненависть; смешение презрения и уважения зародилось в юном Страже после встречи с ней. Она была безумна ровно настолько, чтобы, приставив меч к её горлу, убрать его обратно и наблюдать. Наблюдать за тем, как тонко она воспримет следующий конфликт на её пути, как перед ней предстанет природа всех человеческих мотивов — с одной оговоркой — порочных мотивов.
Страж был всегда амбициозен, и однажды Железный Легион перестал сулить ему славу и почёт. Возможно, если бы он не покинул тогда родных стен, судьба распорядилась бы иначе: он погиб бы счастливой смертью по поверьям викингов, поражённый десятком стрел. Хлещущая из жил кровь залила бы весь горжет, алым маревом пятная нагрудник. Он забрал бы с собой в могилу не меньше двух десятков воинов. Он сражался бы до конца, встретив за руку смерть и избежав позора поражения. Его бы похоронили враги — но с величайшей почестью, достойной его подвига, ведь Чёрный Камень, несмотря на свою природу, уважал доблесть, проявленную в бою, но Брайан, преклоня колено, пожал протянутую ему руку, и теперь стоит здесь, посреди разорённой обители воинов сакуры.