Впрочем, власть рушилась и, как ни странно, никто не хотел браться за неё. Над Эшфилдом повисло опасное бездействие. В условиях войны такое промедление запросто может стать фатальным. Гонец задерживался. Быть может, он уже нашёл свою смерть — в огне ли, на кольях ли, в пропасти ли; быть может, прямо сейчас его лошадь оступится и порвёт себе сухожилие, взбрыкнёт и уронит седока, топча его раненым копытом, а быть может, всё обойдётся, но, так или иначе, уже слишком поздно к чему-либо готовиться: железный топор вонзается в одни ворота за другими.
***
В отличие от Брайана Кара всегда наслаждалась тренировкой: любое единение её рук с мечом и кинжалом всегда заканчивалось сокрушительным поражением для её врагов. Ей нравилась грация боя, ей приносила неповторимое удовольствие собственная наблюдательность, когда её зоркий глаз подмечал недостатки и слабые стороны, детали и особенности, защиту и скорость, смену стойки и момент для пробития блока — точная серия ударов в грудь даже самого крепкого противника заставит истекать кровью.
Избавительница не стеснялась пользоваться своими талантами и вне боя: она с неким удовлетворением отметила нервозность Брайана. Мужчина то и дело пропускает построения, потерянно озирается по сторонам, часто пропадает. Его взгляд тяжёл и хмур, его руки воровато, но заметно для такого опытного наблюдателя как Кара прячут куски хлеба под расшитый гербами кафтан; он плохо ест и почти не спит — ни выпивкой, ни ласковой рукой нельзя отвлечь его от дум. С явным неудовольствием женщина отмечает то, как он проходит мимо неё, даже не повернув головы; она чувствует себя уязвлённой — задетое самолюбие воет раненой кошкой.
Она следит за ним: вот рыцарь покидает внутренний двор, вот стихает лязг мечей за его спиной. Женщина невидима и неслышима, но Брайан словно чувствует сквозь доспех пылкий взгляд её насупленных глаз, буравящих спину. Лишь оставшись наедине с собой, он уходит в темницу, где сменяет караульных, где общается со своей пленницей языком жестов и взглядов, где кормит её припасённым хлебом в обмен на луч надежды в её глазах, где сторожит её сон.
Дикари пожинают плоды грубости и остервенения: грабить нечего в сожжённых дотла деревнях, а здесь, под защитой тумана и росы, рыцарь, не утративший благородства и уважения к своему ближнему, готовый последние догорающие дни делить свой хлеб и кров с врагом династии, выводит на свободу женщину, на чью благодарность и мудрость он надеется. Она слушает птиц и гладит рукой траву под корнями столетних деревьев, подставляет лицо потокам ветра и всматривается в даль, силясь разглядеть призрачные очертания Императорского чертога.
Шинаи знает, что больше никогда не увидит мира, хоть самую малость подобного прошлому — война грозится развязаться на века, ибо викинги не смогут усмирить свою жадность. Её тревожит то, что стало с её домом, хоть и вернуться туда ей больше не суждено. Тем не менее, она благодарна этому мужчине за то, что он не поднял на неё руки даже тогда, когда она, испугавшись, отпрянув, нарушила его планы. Да, пусть она и готова была поверить ему, но рыцарь не знает правил её народа; самураи пронзят ему грудь стрелой, как только он обратится к ним, пусть даже с призывом объединиться, а ей… Ей грозила смерть за предательство. Можно ли осудить женщину, так отчаянно хватающуюся за жизнь?
Кодекс самурая обязывает обесчещенного воина умертвить себя самого. Это, возможно, должно символизировать потерю уважения даже к самому себе, но это глупо и противоестественно: любое живое существо жаждет жить. Человек сам навязал себе негласные правила мнимой чести и теперь корит себя за глупость, обязуясь им следовать. Корит себя и Нобуши, принимая это за гуманность, ошибаясь снова и снова.
Страж спокойно ждёт, пока она насытится своей свободой, вспомнит про него и обернётся, выжидающе глядя в глаза. Она знает, что ничто в этом жестоком мире не достается просто так: он что-то хочет от неё за предоставленную свободу. Шинаи замечает в его руках веер из тонких бамбуковых реек и полупрозрачной рисовой бумаги, строгий в своей простоте, а спустя миг он разламывается в щепки, бумага рвётся и обломки осыпаются на землю. В её глазах снова ужас и горечь — слишком явна и ужасна метафора. У рыцаря осталось, пожалуй, последнее средство, чтобы убедить её.
Ровно стелется под седыми горами жёлтая гладь залива, рябя накатанной волной. Целует скалы шумный прибой. Вдали, на расстоянии сотен миль, мощные остовы драккаров взрывают пенную воду, плывя навстречу новым битвам. Смолистым дымом чадит из долины пожираемый огнём лес.
Он не видит её лица за маской, но красноречивость излишня в такой миг.
— Твой народ заслуживает лучшего будущего, чем быть погребённым под руинами собственных городов. У нас будет больше шансов выстоять против дикарей, если мы сплотимся. Быть может, с улыбкой Фортуны мы завершим войну.
Голос Стража затонул в звенящем шуме внутри головы.
— Мне давно опротивела эта напускная воинственность: едва увидев друг друга, храбрецы бросают мечи на землю и убегают прочь. Люди боятся. Война давно надоела рыцарям.
Шинаи смерила его укоряющим взглядом, вспомнив жестокость осады.
— Я шёл сюда без жажды крови, мечтая встретить человека, способного сплотить народы. Самураи в любом случае не станут слушать меня, а тебя, может быть, и выслушают. Доверься мне. Мне не нужна новая кровь.
Нобуши молчит и смотрит на лесной пожар в ущельях. Риск слишком высок. Отрицательно качает головой.
— В любом случае, я отпущу тебя. — Брайан подходит к ней и разводит руками по сторонам. — Иди. Завтра я спрячу здесь твоё оружие, а мои люди уйдут восвояси, на запад. Удачи тебе. Будь осторожна. Прощай.
Рыцарь уходит, в который раз оставляя её одну; женщина провожает его взглядом, подбирает обломки веера. Задумчиво рассматривая его, она едва слышно вскрикивает, когда острый нож вспарывает её кожу.
***
— Ты в своём уме?! — зашипел на ухо голос Кары, — Скажи спасибо, что эта сука не проломала тебе рёбра — я нашла у неё нож.
Брайан вздрогнул, ощутив, как нутро разрывает изнутри.
— Она жива?… — он сумел скрыть волнение за тихим голосом.
— Жива, куда уж, только ради допроса. — Избавительница злобно выделила голосом последнее слово. Рыцарь поднялся из-за стола, но его тут же прижали рывком:
— Куда собрался? Сначала я хочу знать, о чём ты с ней так мило беседовал. — Кара вкрадчиво смотрела ему в глаза сквозь прорези железной маски.
— Я говорил ей о войне… — спокойно ответил рыцарь.
— Любопытно. И что же? — её нож угрожающе приблизился к шее.
— Ничего интересного, поверь. Просто запугал тем, что после нас викинги примутся за них с удвоенной жестокостью. — он пожал плечами, силясь выглядеть максимально естественно. Брайан понимал, что она могла слышать как отрывки фраз, так и весь разговор до последнего слова — врать было опасно. По крайней мере, врать напрямую. Женщина чуть осклабилась под забралом.
— Останови ей кровь хотя бы. Я не хочу, чтобы она умерла до допроса.
— Вот ещё! Могу предложить тебе самому. Терпеть не могу телячьи нежности.
«Кажется, она поверила». — Брайан кивнул ей и вышел из казармы, снова направляясь в допросную и укоряя себя за недальновидность. Кара, усмехнувшись, взглянула в собственное отражение в глади тёмно-бургундского недопитого вина в кружке и, сняв маску, одним глотком опустошила её.