***
Горячий отвар дубовой коры обладает удивительным свойством — какой бы плачевной ни была средневековая медицина, кровь останавливать она всё же умела.
Нобуши всё понимает: даже волчата грызут друг друга в голодные годы; она не винит Брайана за чужой удар под дых. Ловкой рукой Кары кинжал вспорол ей грудь, но волей Избавительницы ничего не задел, и теперь она снова брошена в холодную темницу под ржавый замок. Привычно, по-доброму тёплая рука Брайана вытирает кровь и приносит еду. В его глазах вина и сожаление, в её — понимание и доверие.
— Мне получилось сохранить наш разговор в тайне. Прости, что так вышло. Теперь, я думаю, ты понимаешь, что медлить нельзя. Такие, как она, — он понизил голос, — никогда не отступятся от войны.
Слабая рука воительницы сжимает его запястье с благодарностью, обещая заключить негласный договор. Лесной пожар оставляет после себя пепелища, присыпанные золой. Шёлковое полотно дождя смывает его следы и очищает ручьи. Под сенью зелёной листвы кроется поспевающая дневная летняя жара, приходящая на смену утреннему холоду. Мужские руки бинтуют грудь; сворачивается на ранах мягкой коркой горячая красная кровь. Шинаи спешно зашивает одежду и готовится уходить. Блестит наточенная нагината серым острием.
— Завтра я сменю караул возле тюрьмы. У нас будет немного времени, чтобы уйти. Двое лошадей будут ждать у южных ворот. Ты умеешь править лошадью?
Женщина утвердительно кивает, догадываясь, о чём он говорит.
— Я помогу тебе забраться в седло, но дальше поведешь ты — я не знаю дороги. Поспи столько, сколько получится, потому что отдыхать придётся нескоро. Кара поднимет тревогу как только заметит побег. Она догадывается, что я замышляю. Больше мне терять нечего.
Нобуши гордится, пожалуй, своим знакомством с этим человеком, в котором разум сумел взять верх над кровожадностью и мнимыми подвигами.
Она томится ожиданием и в то же время страшится каждого следующего мига. Любой присягнувший Императору самурай почтёт за честь вспороть горло как ей, так и её спутнику — больше терять, действительно, нечего. Смерть ждёт её, подкрадываясь поступью избавительницы, смертью брызжет окровавленная секира воинственного хольдара, смерть смотрит на неё из отражения на лезвии катаны кенсэя. В ней нет жалости к самой себе — конечно, родись она в другое время, на другом краю света, где вода из морей стекает по слоновьим ногам на спину морской черепахе, всё могло бы быть по-другому. В её жизни, быть может, было достаточно радости для того, чтобы теперь хлебнуть невзгод через край — с гордо поднятой головой она намеревается встретить свою судьбу лицом к лицу, не прячась и не намереваясь убежать.
Впервые её сон так крепок: ей снова снится покинутый сад и обугленные ветви скрюченных стволов. Нежная музыка ветряного колокольчика теперь не пытается ускользнуть и разбиться в высоких пустых небесах, задёрнутых реющим голубым туманом. Она притрагивается к вишням, и их ветви наливаются гибкой силой, зеленея на глазах: распускаются грозди соцветий, источающих сладкий, медовый аромат. Колкие шипы прячутся в глубокую, морщинистую, столетнюю кору; сохнет болото под ногами. Соловьиная трель вторит ласковой музыке ветра.
Ей снится ароматная чайная церемония в восьмиугольной комнате, ей снится пепел благовоний на керамической подставке. Ей снится время без войны, хоть она и никогда не видела его: она слишком молода, чтобы помнить её начало, она же и слишком стара, чтоб увидеть конец.
Во сне она плачет и смеётся: Орочи с грацией журавля ещё жив и кланяется перед ней в приветственном поклоне. Плещутся карпы в серебристой воде, кувшинки цветут желтым ольховым цветом. Нобуши снова юна и свежа — на выбеленном лице коралловым цветком жмутся маленькие тонкие губы, брови вразлёт обрамляют чёрную глубину проницательных глаз. Походные бамбуковые сабо не истирают в кровь маленькие пальцы. Девушка счастлива и беззаботна, ей нет дела до кровопролития в стране.
Сон о счастье становится её новым кошмаром: не время думать о прежних радостях, когда её жизнь висит на тонкой нити, раскачиваемой судьбой. Осколок веера больно колет перевязь на груди, и сон теряет остатки туманного наваждения, ведь больше Шинаи не сможет уснуть. Она просидит на камнях до предрассветных сумерек, пока Брайан тихим шагом не привлечет её внимание. Он быстро выведет её из форта и посадит на лошадь; всадники во весь опор поскачут на юг, стремясь ухватиться за ускользающий саван ночной мглы.
Как жаль, что истинное благородство — такая редкость, ведь война совсем не помеха для него. Честь, доблесть, отвага и добродетель лучше всего проявляются в самые тяжёлые времена, и только по-настоящему достойные могут пронести их в своем сердце до самого конца.
***
Одинокий берег лижут хладные утренние волны. Соблазнительный запах мяса на тлеющих углях жаровни щекочет звериный нюх. По берегу походкой будущих завоевателей идут викинги, чуя добычу. Полыхает крайняя в заливе верфь. Высокие, грубо отёсанные драккары драконьими носами тычутся в серое небо. Грязный, хлипкий песок помнит следы покинувших деревню жителей.
Мощным броском берсерк вонзает в ворота топор; негостеприимно и глухо встречает опустевшее поселение своих покорителей. Остервенело опрокидывают пустые бочки и мешки. Смердит из хлева заколотая хозяевами скотина — жители позаботились о том, чтобы варварам не осталось ничего. Помятые растения на грядках сухи и растоптаны, дома пусты и безжизненны.
Викинги останавливаются на привал, сетуя друг другу на голод, рыча и негодуя, устраивая склоки и драки. На высоких кострах жарят падшую скотину, вырезая самые гнилые куски. Вождь хмуро допивает последнюю чарку кислого вина и сгребает в охапку крепкую, плотно сбитую женщину — хоть какой-то хочется поживиться добычей. Викинги начищают топоры, ледяной водой умываются валькирии. Толстым слоем ржавчины покрывается железная кайма их щитов. Тускло бликует расцарапанная пластина на груди. Укрываются парусиной, снятой с драккаров — посреди деревни пепелище из сожжённых поселенцами шкур и одеял.
Ушедшие покорять Эшфилд более успешны, чем приплывшие сюда: они разжились лошадьми и овцами, и теперь пиры не кончаются дни напролёт. Они казнят всех и каждого, сметают всё подчистую. Они веселы и разгульны — сам Один пророчит им пиршество в Зале Героев. Ни рыцарь в железной броне, ни самурай в тростниковых щитках не выстоит перед яростным размахом топора, но лишь немногие из них смотрят в лица убитых.
Бывший плотник проводит рукой по каменной кладке, оценивая её на прочность; скульптор — резчик языческих тотемов — быть может, любуется нефритовыми статуями драконов на парапетах самурайских мостов.
Издавна природа натаскивает своих созданий друг против друга, заставляя делить ограниченные блага между собой. Мать, следуя инстинктам, вскармливает своё дитя молоком, но ни один зверь не предложит лишний кусок своему сородичу — в этом человек опередил своих братьев меньших. Викинги, закованные в камень и снег, руководствуются законом природы, а не человечности, и лишь потому, спустя года, культура древних скандинавских воителей потускнеет и зачахнет в истёртых песках времени, оставшись навсегда только в старых иносказательных легендах. Рыцари просуществуют дольше за счет своего злата — среди всех народов они прослыли самым бережливым — на землях Эшфилда, спустя века, вырастут города, подпирающие небеса…
Но самурайская мудрость исчезнет только в водовороте скончания времен, потому что азиатские воители всегда понимали человеческую природу — из них вышли великие мыслители, философы и творцы. Созидание всегда было краеугольным камнем мироздания и кому, как не им, нести это знание до заката времен.