Цкуру коротко кивнул.
– Думаю, во многом я стал другим человеком.
– В чем, например?
– Например, стал чаще выглядеть занудой и жалким ничтожеством в глазах других людей. А может, и в своих тоже.
Сара долго смотрела на него. И наконец очень серьезно произнесла:
– Лично я не считаю тебя ни занудой, ни жалким ничтожеством.
– Спасибо, – сказал Цкуру и легонько потер виски. – Но с этим мне приходится разбираться самому.
– Все равно не понимаю. – Сара пожала плечами. – В твоей голове – или в душе, а то и там, и там – осталась незаживающая рана. И тем не менее за все эти пятнадцать или шестнадцать лет ты так и не захотел узнать, что же заставило тебя так мучиться.
– Да не то чтоб не хотел… Но теперь, мне кажется, лучше просто об этом забыть. Слишком давно это было – и слишком глубоко в памяти похоронено.
Сара поджала губы.
– Но это же очень опасно.
– Опасно? – не понял Цкуру. – Чем же?
– Как бы ни хоронили мы свои воспоминания… – она посмотрела на него в упор, – историю своей жизни не сотрешь. И как раз об этом лучше не забывать. Историю не стереть и не переделать. Это все равно что убить самого себя.
– И почему мы об этом заговорили? – пробормотал Цкуру как можно небрежней, словно бы наполовину себе самому. – Эту тему я никогда ни с кем не обсуждал, да и теперь не собирался.
Сара чуть заметно улыбнулась.
– Видимо, теперь понадобилось обсудить? И даже острей, чем ты думаешь?
В то лето, вернувшись из Нагои в Токио, Цкуру постоянно ловил себя на странном чувстве, будто все его тело полностью перестроилось. У знакомых предметов вокруг словно исказились цвета, как будто он смотрел на них через светофильтры. Он стал слышать звуки, которых раньше не различал, и перестал различать то, что раньше прекрасно слышал. От любого движения делалось так неуютно, словно изменилось земное притяжение.
Пять месяцев после приезда в Токио он жил на пороге смерти. Заполз в свою крошечную, но бездонную черную нору и жил там в полном одиночестве и постоянной опасности заснуть и провалиться в Ничто. Но страшно ему не было. Он лишь думал: как это все-таки просто – туда провалиться.
Вокруг его норы простиралась, докуда хватало глаз, земля с расколотыми каменными валунами. Ни капли воды, ни единой травинки. Ни цвета, ни света. Ни солнца, ни звезд, ни луны. И никаких направлений. Только странные сумерки да бездонная мгла, сменявшие друг друга в свой черед. Существование на самой границе сознания. Хотя были в его норе и странные обитатели. В сумерках к нему прилетали птицы с острыми, как ножи, клювами и безжалостно выклевывали из него куски мяса. Но когда наступала мгла, птицы исчезали куда-то, и нора в полной тишине наращивала на дыры в его теле новую плоть.
Из чего же состоят эти новые куски плоти, Цкуру не понимал. Какие-то тени стайками собирались вокруг него и откладывали такие же тени яиц, которыми и заполняли в нем дыры. А потом мгла отступала, в сумерках опять прилетали птицы – и вновь выдирали из него мясо кусок за куском.
В то время он вроде был собой – а вроде и нет. Да, это он, Цкуру Тадзаки – и в то же время кто-то другой. Когда боль становилась невыносимой, он отделялся от своего тела. И уже снаружи, с небольшого расстояния наблюдал, как Цкуру Тадзаки корчится в муках. Если собрать волю в кулак, такой фокус проделать несложно.
И сейчас еще нет-нет да и просыпается в нем эта способность – отделяться от своего тела. И относиться к своей боли так, словно ею мучается кто-то другой.
Они вышли из бара, и Цкуру предложил Саре чего-нибудь перекусить. Да хоть пиццы.
– Есть пока не хочется, – сказала Сара.
– Тогда, может, ко мне? – пригласил он.
– Прости, но я сегодня немного не в том настроении, – с трудом, но твердо ответила она.
– Это потому, что я болтал всякую чушь? – уточнил Цкуру.
Она тихонько вздохнула.
– Да нет. Просто хочу немного подумать. Про всякое-разное. Поэтому сегодня, если ты не против, я поеду домой.
– Да, конечно, – сказал Цкуру. – Я так рад, что мы снова встретились. Жаль только, разговор получился какой-то нерадостный…
Несколько секунд Сара молчала, поджав задумчиво губы. Потом решилась:
– Слушай. А давай ты меня снова куда-нибудь пригласишь? Ну то есть, конечно, если сам захочешь…
– Конечно, давай. Если я тебе не в тягость.
– Ну что ты.
– Вот и отлично, – сказал Цкуру. – Я тебе напишу.
Расстались они у входа в метро. Она поднялась на эскалаторе и села на кольцевую Яманотэ, он спустился по лестнице на линию Хибия, и оба вернулись каждый в свое жилище. Думая каждый о своем.