День убывалъ; и по мѣрѣ того какъ его свѣтъ слабѣлъ, мной стало овладѣвать смутное безпокойство — тревога, какую испытываетъ спящій, когда печальные, реальные звуки безпрерывно упадаютъ въ его слухъ — отдаленные, тихіе, колокольные звоны, торжественные, раздѣленные долгими, но равными моментами молчанія, и согласованные съ грустными снами. Пришла ночь, и вмѣстѣ съ ея генями чувство тягостной неуютности. Она налегла на мои члены бременемъ чего-то тупого и тяжелаго, и была осязательна. Въ ней былъ также звукъ глухого стенанія, подобный отдаленному гулу прибоя, но болѣе продолжительный, который, начавшись съ наступленіемъ сумерекъ, возросъ въ силѣ съ наступленьемъ темноты.
Внезапно въ комнату были внесены свѣчи, и этоть гулъ, прервавшись, немедленно возникъ частыми, неравными взрывами того же самаго звука, но менѣе угрюмаго и менѣе явственнаго. Гнетъ тяжелаго бремени въ значительной степени былъ облегченъ; и, исходя отъ пламени каждой лампады (ихъ было нѣсколько), въ мой слухъ безпрерывно вливалась волна монотонной мелодіи. Когда же, приблизившись къ ложу, на которомъ я былъ распростерть, ты тихонько сѣла около меня, милая Уна, ароматно дыша своими нѣжными устами и прижимая ихъ къ моему лбу, въ груди моой трепетно пробудилось что-то такое, что, смѣшавшись съ чисто физическими ощущеніями, вызванными во мнѣ окружающимъ, возникло какъ нѣчто родственное самому чувству — чувство, которое, наполовину оцѣнивъ твою глубокую любовь и скорбь, наполовину отвѣтило имъ; но это чувство не укрѣпилось въ сердцѣ, чуждомъ біеній, и казалось скорѣе тѣнью, чѣмъ дѣйствительностью, и быстро поблекло, сперва превратившись въ крайнее спокойствіе потомъ въ чисто чувственное наслажденіе, какъ прежде.
И тогда изъ обломковъ и хаоса обычныхъ чувствъ во мнѣ какъ бы возникло шестое чувство, всесовершенное. Я обрѣлъ безумный восторгъ, въ его проявленіяхъ — но восторгъ все еще физическій, такъ какъ разумѣніе не участвовало въ немъ. Движеніе въ физической основѣ совершенно прекратилось. Ни одинъ мускулъ не дрожалъ; ни одинъ нервъ не трепеталъ; ни одна артерія не билась. Но въ мозгѣ, повидимому, возникло то, о чемъ никакія слова не могутъ дать чисто человѣческому разуму даже самаго смутнаго продставленія. Я хотѣлъ бы назвать это умственнымъ пульсирующимъ маятникомъ. Это было моральное воплощеніе отвлеченной человѣческой идеи Времени. Абсолютнымъ уравниваніемъ этого движенія — или такого, какъ это — были вывѣрены циклы самихъ небесныхъ тѣлъ. Съ помощью его я измѣрилъ неправильности часовъ, стоявшихъ на каминѣ, и карманныхъ часовъ, принадлежавшихъ окружающимъ. Ихъ тиканія звучно достигали моего слуха. Малѣйшія уклоненія отъ истинной пропорціи — а эти уклоненія были господствующимъ явленіемъ — производили на меня совершенно такое же впечатлѣніе, какое нарушенія отвлеченной истины на землѣ производятъ обыкновенно на моральное чувство. Хотя въ комнатѣ не было даже двухъ хронометровъ, индивидуальныя секунды которыхъ въ точности совпадали бы, для меня, однако, не было никакого затрудненія удерживать въ умѣ тоны и относительныя мгновенныя ошибки каждаго. И вотъ это-то чувство — это острое, совершенное, самосуществующее чувство длительности, чувство, существующее (человѣкъ, пожалуй, не могъ бы этого понять) независимо отъ какой-либо послѣдовательности событій — эта идея — это шестое чувство, возставшее изъ пепла погибшихъ остальныхъ, было первымъ, очевиднылъ и достовѣрнымъ шагомъ внѣвременной души, на порогѣ временной Вѣчности.
Была полночь, и ты еще сидѣла около меня. Всѣ другіе удалились изъ комнаты Смерти. Они положили меня въ гробъ. Лампады горѣли невѣрнымъ свѣтомъ; я зналъ это по трепетности монотонныхъ струнъ. Вдругъ эти звуковыя волны уменьшплись въ ясности и въ объемѣ. И вотъ, они совсѣмъ прекратились. Ароматъ исчезъ изъ моего обонянія. Формы не вліяли больше на мое зрѣніе. Гнетъ Темноты приподнялся отъ моей груди. Глухой толчокъ, подобный электрическому, распространился по моему существу, и за нимъ послѣдовала полная потеря идеи соприкосновенія. Все то, что люди называютъ чувствомъ, потонуло въ безраздѣльномъ сознаніи сущности и въ единственномъ неотступномъ чувствѣ длительности. Смертное тѣло было, наконецъ, поражено рукою смертнаго Распаденія.
Но еще не вся воспріемлемость исчезла, потому что сознаніе и чувство, продолжая оставаться, замѣняли нѣкоторыя изъ ея проявленій летаргической интуиціей. Я оцѣнилъ теперь зловѣщую перемѣну, совершившуюся въ моемъ тѣлѣ, и какъ спящій иногда сознаетъ тѣлесное присутствіе того, кто надъ нимъ наклоняется, такъ я, о, нѣжная Уна, все еще смутно чувствовалъ, что ты сидѣла около меня. И когда пришелъ полдень второго дня, я тоже не былъ чуждъ сознанія тѣхъ движеній, которыя отодвинули тебя отъ меня, и заключили меня въ гробу, и сложили меня на погребальныя дроги, и отнесли меня къ могилѣ, и опустили меня туда, и тяжко нагромоздили надо мною комья земли, и такъ оставили меня, въ чернотѣ и въ разложеніи, отдавъ меня печальнымъ и торжественнымъ снамъ въ сообществѣ съ червемъ.