Где ты, где ты, к старшему почтенье?
Презирает лампочка звезду.
И весовщики в большом смятенье —
Центнеры с пудами не в ладу.
Кепки на затылок отодвинув,
Дорогие сверстники мои
Наблюдали метров и аршинов
Страшные кулачные бои.
И казалось бы, убыток не велик-то,
Связаны мы крепкою судьбой,
Ну поди-ка разреши конфликты
Трудные — меж мною и тобой.
Как люблю тебя я, молодую, —
Мне всегда доказывать не лень,
Что закат с зарею не враждуют,
Что у них один и тот же день.
*
Какой это ужас, товарищи,
Какая разлука с душой,
Когда ты, как маленький, свалишься,
А ты уже очень большой.
Неужто все переиначивать,
Когда, беспощадно мила,
Тебя, по-охотничьи зрячего,
Слепая любовь повела?
Тебя уже нет — индивидуума,
Все чувства твои говорят,
Что он существует, не выдуман,
Бумажных цветов аромат.
Мой милый, дошел ты до ручки!
Верблюдам поди докажи,
Что безвитаминны колючки,
Что надо сжирать миражи.
И сыт не от пищи терновой,
А от фантастических блюд,
В пустыне появится новый,
Трехгорбый счастливый верблюд.
Как праведник, названный вором,
Теперь ты на свете живешь,
Бессильны мои уговоры —
Упрямы влюбленные в ложь.
Сквозь всю эту неразбериху
В мерцанье печального дня
Нашел я единственный выход —
Считай своим другом меня!
Стихи, не входившие в книги
ГОЛЛИВУД
Из драматической поэмы
Последние листья осень сорвет,
И когда настанет зима,
В пустые залы театров войдет
Голливуд, сошедший с ума.
Он нахлынет в фойе,
Он займет партер,
И подмостки вновь оживут:
«Покажи нам трагедию жертв и потерь,
Которых не знал Голливуд!»
«На сцену, приятель!
На сцену все!
На сцену, актеры и конферансье!
Вас слушает Голливуд!..»
Артист, которому много лет,
Выйдет и запоет,
Он вынет заржавленный пистолет
И отца родного убьет!
Сангвиник, сидящий в первом ряду,
Вскочит на авансцену:
«Простите, я всю эту ерунду,
Все страсти в любом альманахе найду,
Я знаю этому цену!
Прошли года.
Их шум затих.
Это было очень давно.
Мы бездну родственников своих
Уничтожали в кино.
— Ах, дочь!
— Ах, сын!
— Ах, мать моя!..
И вот изрезана вся семья,
И зритель слезится в истерике…
Страданье становится пошлым, и вот —
Слеза из театра ушла и бредет
По всей остальной Америке…
Слушайте, Джэмс, или как вас зовут —
Нас не обманешь — мы все-таки Голливуд!»
И старый актер, который устал,
Который губы зовет «уста»,
Пройдет к себе за кулисы.
Он вынет заржавленный пистолет,
Он скажет: «Мне уже много лет,
Пора уже застрелиться!»
И тогда пикантный и полунагой,
Тросточкой помавая,
Выйдет на сцену и шаркнет ногой
Комик из Уругвая.
Комик.
Все, понятно, очень просто —
Не смеялись вы давно.
Киньтесь с Бруклинского моста —
Это очень смешно!
Гоп!
Гоп!
Все продали. Ничего нет.
Мертвым это все равно.
Голенькими похоронят —
Это очень смешно!
Гоп!
Гоп!
Схоронил за трое суток
Двух детей и заодно
Сам повешусь… Кроме шуток,
Это очень смешно!
Гоп!
Гоп!
Я счастлив.
Я знаю свое ремесло!
Смотрите, куда меня занесло —
До самого потолка!
Я надену петлю, перестану дышать,
Но трость, как живая, будет дрожать
На кончике языка!..
Сангвиник.
Смежились глаза и закрылись пути.
Он молод был, он дышал огнем…
Ему еще не было тридцати…
Утрите мне слезы — я плачу о нем!
Голос из публики.
Без цинизма!
Сангвиник.
Хорошо. Постараюсь.
А трагик? Его холодеет висок,
И смерть прикоснулась к холодным устам,
И пуля прошла сквозь его мозжечок,
Сквозь цитаты трагедий, дремавшие там.
Он с демонами сражался в пылу,
Колумбом прошел бутафорские бури,
И вот он лежит на холодном полу,
Как голая девушка на гравюре…
Я говорю трогательно?
Зал.