«Как жить? — подумала девочка. — У меня в Москве нет никого близких. А в Курске есть тетя».
И девочка пошла к тете в Курск.
Ах, как здорово она идет! Я еле поспеваю за ней. Если бы я мог сообщить вам, о чем она сейчас думает, я стал бы великим писателем. Но я пока что только член Союза советских писателей, давно не вносящий членские взносы…
Девочка остановилась у самой обочины этой строки и задумалась…
Над Россией стояла луна.
И вот посредине снежной России идет медведь и несет на вытянутых лапах девочку. Мне хочется сказать: на руках, но у медведя нет рук, у него лапы.
Медведь шел по шпалам.
Но медведь не привык ходить по шпалам, и потому он скоро устал. Впереди горел огонек. И вдруг огонек погас, и тогда всей грудью задышала сказка…
С правой стороны выскочил страдающий бессонницей заяц, с любовью поглядел на девочку и сказал:
— Ничего не бойся, девочка, во мне ты всегда найдешь верного защитника.
А стрекоза, усевшаяся на ее блузочке между третьей и четвертой пуговицей, ничего не сказала, она от рождения была глухонемой.
Ночь была очень торжественная, девочка шла и шла, и луна возвышалась над нею, как старая вдовствующая императрица, которая все еще мечтает выйти замуж за какого-нибудь короля.
Девочка шла, и вместе с нею шли дни. Девочка похоронила бабочку и поставила муравья сторожить ее могилу.
— Я не хочу, чтобы ее тело растерзали дикие звери.
Зиму сменила весна, весну — лето, муравей умер, не сходя с назначенного места.
Девочка идет к тете в Курск, она устала, она похоронила медведя и бабочку-однодневку. И тогда город со всеми домами, улицами, мостовыми пошел навстречу девочке. Булыжники тоже ушли навстречу девочке, и в городе легко стало класть асфальт.
Девочка стала фантазировать. Она приняла обыкновенную будку обходчика за волшебную, и, как это ни странно, будка оказалась действительно волшебной.
Девочка вошла в магазин, и кассирша, утомленная семейными дрязгами, взглянула на нее пьяными глазами, потому что у пьянства и у горя глаза одинаковые.
— Девочка, — сказала кассирша, — я устала оттого, что все, буквально все приходят ко мне за звездами. Девочка, будь доброй, попроси у меня пылинку.
Девочка обнаглела:
— Дайте мне самую большую пылинку, какая у вас есть!
И тогда старая, утомленная кассирша, у которой плохие соседи и у которой всю ночь в ушах было трамвайное движение, выдала ей пылинку величиной с земной шар…
негромко сказала кассирша.
А девочка попросила:
— Пожалуйста, пригласите меня в гости!
И вот она пошла к ней в гости.
(Показать жизнь рядовой трудовой женщины. Малейшую трещинку в табуретке показать.)
Я так жалею, что эту кассиршу Варвару Никифоровну придумал только в третьей главе. Как хорошо было бы, если бы она действительно существовала.
Я бы пошел к ней вместе с девочкой, и мы встретили бы там участкового надзирателя Ивана Моисеевича Урядникова, который давным-давно совершил столько преступлений, что не арестован только потому, что является участником моего повествования.
Иван Моисеевич Урядников вовсе не человек — это старый царский полтинник. Он член КЗП — Клуба Заплаканных Палачей. Это он казнил Софью Перовскую и Желябова…
Мы сели бы с ним за стол, который уже четвертый век существует без четвертой ножки. Но моя коленная чашечка уже привыкла к ее отсутствию и приспособилась, как приспосабливается всякое живое существо. Я бы спросил Урядникова:
— А вы знаете, что теперь каждое утро тысячи Софий Перовских проходят через проходные и два раза в месяц получают зарплату? Зачем же вы казнили ту, самую главную?
А в это время вошла бы выдуманная мною Варвара Никифоровна и внесла бы прелестные суточные щи. И щи загрустили бы оттого, что они суточные, им захотелось бы жить дольше…
Вдруг девочка, такая милая, что ей с первого взгляда хотелось писать письма, сказала:
— Я никогда не видела моря.
— Поедем! — сказал я.
— Это далеко?
— Сколько хочешь, столько будем ехать…
И мы оказались на берегу моря. Вдруг девочке показалось, что на морской глади возник лунный столб. Он был невероятный, этот столб… Частная капиталистическая яхта рассекла этот столб. Владелец яхты был лично знаком с замечательным сказочником Александром Грином. Он страдал бессонницей и избороздил все моря и океаны в поисках страны, где можно задешево покупать сны.
И девочка через многие морские мили крикнула капиталисту:
— Я вам отдаю свои сны бесплатно, у меня их так много!
— Отвези меня обратно, — сказала девочка. — Ведь я так и не побывала у тети. А она старенькая.
— Хорошо, — сказал я. — Разве ты не видишь, мы уже в Курске.
И тогда девочка увидела удивительное войско. Это не было ополчение 1812 года. Это было ополчение 1941 года… (Одним из еле выживших, но потом все равно умершим, был Восьмой Гривенник.)
Звезды не хотели идти к ней, потому что боялись обжечь ее, а планеты не подходили близко, потому что боялись, что ей будет холодно, так как они светят отраженным светом. И вдруг звезды показались ей покорными, и она сказала им:
— Подите ко мне!
И звезды пошли к ней, и никогда в астрономии звезды не были так близки к земле.
И тогда девочка, играя в скакалочку, на десять лет подпрыгнула вперед.
Над ним даже звезды, как тяжелые шторы, висят…
А мой Второй Гривенник был очень разумный мальчик, он сразу же попал в детдом, там его воспитали, он стал инженером, потом его судили за растрату, он сел и так и будет сидеть в тюрьме до конца этого моего повествования.
Чем хороша опасность? Тем, что от нее некуда деваться. (Судьба Шестого Гривенника.)
Мне хочется выдумывать, но не как фокусник, а то что есть на самом деле. Мне хочется выдумывать сливочное масло, и я жалею, что оно уже есть. Мне хочется выдумывать домоуправление, которое мешает жить жильцам.
Официанта Райпищеторга обязали быть официантом на Олимпе. «Им, богам, хорошо, — жаловался официант. — А меня-то трест послал на высоту по службе, а на высоте чаевые дают облаками. А у меня двое детей…»
_ Ты хочешь есть?
— Нет.
— И я не хочу. Давай закажем одно «хочу» на двоих…
Были бы у меня такие сны, с каким удовольствием я бы выпил!
Заря была очень похожа на русскую печь, в которой пекутся булки для ангелов.
Людям раздавали куски зари и куски заката, но очереди не было. Люди привыкли стоять в очереди за хлебом, за мясом и не хотели стоять в очереди за зарей или закатом.
И часы, разведя руками, показали четверть десятого.
— Господи, боже мой! Обратись ко мне! — сказал горячо любивший жену атеист.
Ночь. Не спится и не пишется. Достаю кошелек, вынимаю гривенник и кладу его перед собой. Гривенник стал одушевленным. Он встал на ребро и побежал по окружности стола. Никто не видел на Гривеннике выражения страдания. Я первый увидел. И тогда я неожиданно понял, что Гривенник такой же бедняк, как я. И у него и у меня было не больше десяти копеек…