Важно уметь сокращать. Когда-нибудь я напишу учебник. А что? Чем я хуже Лапидуса и Островитянова? Только я назову этот учебник — поэтическая экономия.
Корневую рифму придумали не в Литературном институте. Ее изобрел народ. А вообще, хотите, я вам скажу всю правду? Не в рифме дело. Важно, чтобы, прочитав стихотворение, вы стали чище, выше, лучше. А какая там рифма — точная, глагольная, ассонансная, корневая, — ей-богу, дело десятое!
Ученый употребляет слова в прямом значении. А в поэзии, как в живой речи, все решает интонация. Она может очень далеко отлетать от непосредственного смысла. В науке слова идут ровным шагом, в стихах — разбегаются, скользят, взлетают.
Поэт имеет право написать: «Я ее люблю», но если это превращается в «смотрите, как я ее люблю», — стихотворение зачеркнуто.
Для начинающего поэта рифма — графиня, для зрелого поэта — служанка.
Мастер строку строит, а стихотворение лепит.
Нельзя прямо выражать свои чувства.
Фантазия нуждается в подробностях. Фантазия без подробностей — это теория без практики.
Романтика — это когда человек стоит на земле, но поднимается на цыпочки, чтобы дальше и выше видеть. Беда, если он оторвется от земли, тогда он пропал. Никакой настоящей романтики не будет!
Искусство — это не копирование действительности, а вера в нее. Вот почему я предпочитаю романтизм реализму. Для меня Красная шапочка куда более реальное существо, чем Кавалер золотой звезды, а волк значительно более опасный классовый враг, чем кулак во многих поверхностных произведениях.
Искусство — это беседа. Это Пушкин, который с вами разговаривает. Не надо кричать. Читатель не глухой.
Литература — это когда читатель столь же талантлив, как и писатель.
Лирика — не приложение чувств.
Лирика — неизложенное чувство.
У нас думают, что лирика — это дневник. А это драма.
Моя профессия — не исследовать прекрасное, а восхищаться им. Для меня поэзия не анатомический театр, а вечно пульсирующее живое тело.
Художник — тот же охотник. Но с небольшой разницей. Охотник хочет подстрелить зверя, а мечта художника — чтобы зверь на него напал.
Художник — это абсолютная мобилизация, рядом с небрежностью.
Писание стихов — это дорога на каторгу. Но когда приходишь — оказывается, что там цветущий луг.
Сердце поэта всегда вмещает в себе больше, чем оно может вместить, и быть нормальным не может.
Поэт — это тот, кому нужно все и который сам хочет все отдать!
Поэт стремится напоить читателя из чистого родника поэзии, но он не может это сделать прежде, чем там не выкупается редактор.
Поэтическая флотилия состоит не из пароходов на топливе, но из судов парусных.
Если в писателе нет вулкана, надо подложить под него некоторое количество взрывчатки. Аммонал поможет ему стать темпераментным.
Задача советского поэта — стать ближайшим родственником своего читателя.
Советский поэт должен обладать обостренным, почти болезненным чувством братства.
Каждый поэт мечтает написать такое стихотворение, которое хотелось бы читать шепотом.
Поэт обязан относиться к читателю с доверием и уважением.
…И я заметил, что грань между писателем и читателем как-то стирается. Разве есть граница между деревом и почвой, на которой оно растет?
В любом случае оставаться самим собой — вот лучший способ завоевать читателя.
Административное оружие в руках писателя авторитетно только для прохожих, а не для читателя.
Гоголь, Щедрин, Гулливер — патриоты. Сатира — это всегда путешествие в страну дураков. Если по пути попадается хоть один умный — маршрут изменяется и мы переходим в другой жанр, вероятней всего — в жанр памфлета.
Гений — это вечная наша дружба с ним.
Любить могут многие, а по-настоящему видеть может только художник.
На спекуляции чувств поэт долго не проживет. Эта губная помада мелких чувствишек скоро сотрется. Сам потом пожалеет…
Маяковский. Знаете, что это такое? Это нервная система Октября.
В искусстве обязательно должен наступить тот момент, когда золото начинает серебриться, и тогда оно становится еще дороже.
Нельзя заниматься литературой во вторую смену, тем более — в ночную. Она этого не прощает.
Давайте писать так, чтобы нравиться друг другу!
От моря можно брать ясность, синеву, грозность… Но зачем же брать воду?
Памятники — это не только гранит или мрамор. Это тени ушедших. Ушедших, сказавших свое навсегда запоминающееся слово.
Черт его знает, где твое «лучшее» стихотворение. Всегда кажется, где-то впереди. А может быть, позади? Может быть, и плыть-то не стоит? Нет, стоит! Никто из нас не знает, на что он способен завтра. Вот без веры жить трудно. И еще, — чтобы тебя хоть чуть-чуть любили…
Когда я пишу, мне начинает казаться, что я хороший человек.
Я добиваюсь у читателя чувства изумления.
Когда я читаю стихи какого-нибудь поэта, то первое мое опасение: можно ли ему верить, ведет ли он меня в нарисованное или в существующее.
Когда я читаю хорошие стихи о войне, я вижу: если ползет солдат, то это ползет солдат. А тут ползет кандидат в Союз писателей…
Пусть теперь стихотворение отлежится, посохнет, а потом надо будет его заново писать. Оно задумано гораздо интересней, чем написано.
Сочинение стихов по сравнению с драматургией — это санаторий повышенного типа. В стихах я один отвечаю за все. Написал хорошо — вот я какой молодец! Написал плохо — сам расхлебываю. Одно дело — лирическая муза, как там ее зовут? Правильно, Евтерпа. С ней встречаешься один на один, без свидетелей. А театр — это коллектив. И Мельпомена уже нечто вроде заведующей целым учреждением. Вы можете написать гениальную пьесу. Но надо, чтобы ее верно почувствовал режиссер, поняли актеры. Чтобы художник и композитор были ваши союзники и соавторы. Если хоть одно звено не сработало, ваш труд может оказаться напрасным. Правда, может случиться и так: вы сплоховали, а театр вывез. У меня ведь и такое было. Но все это сложно…
Юность — это то волшебство, без которого наше искусство жить не может. Не надо забывать о том, уже, правда, архаическом, но необходимом для художника чувстве, которое наши классики называли вдохновением. Что-то мало мы говорим о нем. Оно и приводит к тому волшебству, которое покоряет нашего зрителя и читателя.
Начинающий писатель должен следовать по стопам своего учителя, но не по его стопкам.
Он начинал, как рубль, — все-таки солидная монета, потом разменялся на гривенники. Боюсь, дело кончится тем, что за него и гроша не дадут.
У него весь пар уходит на свистки, а не на движение.