- Не знаю. Этого у нас не было.
- А лечили-то тогда чем? - У нас не лечили, мы затыкали рану чем попало и завязывали. Можно от рубашки оторвать, если бинта нет…
- Ну!.. Нет. У нас такого не было.
- Нет, отчего ж. Он не был на передовой. Ни на первой точке, ни на второй, я поняла его. Он был на третьей, четвёртой и так далее. Там, может быть, что-то и было. У нас не в чем было держать это ничего. Мы все были промокшие почти всегда. Над нами голубое небо или чёрное небо. Мы мокрые все, полны сапоги воды, или жара такая, что не продохнёшь. Смотря какая погода. Это вам нужно более благородных каких-то врачих искать. А я – передовой человек. Я всё время на передовой.
На передовой – это страшно. Во-первых, рядом смерть, и рядом вжикают пули. Не разевай рот! Это кто-то из немцев пристреливается, чтоб кого-то потом насмерть сразить. Это передовая, и не очень-то ты запрыгаешь.
- Как только началась война, Гитлер издал приказ – ни одного человека в России позади себя в живых не оставлять. Ни одного. И мы видели их останки - останки деревенских жителей. Разграбленные дома и сожженные. Все вывезено. Скотину сожрали. А что были наши табуны в совхозах – они гнали коров своим ходом. А коровы привыкли три раза в день доиться. У них раздулось вымя, у них началось бешенство, их отстреливали. Это что-то было ужасное. И вот я попала в начало войны и все это видела.
Немцы врывались в деревню и они уничтожали девушек … насиловали всех подряд, от малышек до последней старухи…. Они брали деревни, всех коров, всех лошадей, свиней, кур они съедали за один день, всё, что возможно. Два дня – это редко бывало. Во второй день или к вечеру на первый день они загоняли всех в большое помещение, в какой-нибудь сарай, в какой-нибудь большой дом…. Сначала они расстреливали, потом Гитлер приказал патроны жалеть. И тогда они сжигали их всех. Крик стоял – это ж невозможно!
Я после тифа догоняла свою часть, и мы попали в школу, в которой насиловали девочек со всех деревень. …это было страшно… Эта школа стояла, и её даже огонь не брал. Всё сожжено, всё уничтожено, стоит школа, и в ней даже стёкла не выбиты… ну выбиты были немножко, конечно, окна… и мы туда пришли, думали отдохнуть, дождик, наскрозь мокрые… а нам сказал дежурный постовой: не ходите туда, всё равно вернётесь, там что-то страшное. Мы пришли – чистая школа. Как сели, так и все начали дремать. И вдруг – музыка и крики!.. Это что-то ужасное… Мы обыскали всю школу, ничего не нашли, а потом, когда меня сдали бабке одной, чтобы меня вылечила после тифа, она рассказала, что все десять деревень вокруг были обложены немцами, и они всех девочек, всё женское население насиловали. А в школу первый раз собрали – сказали, что на танцы, всем дали по конфетке… и никого не оставили живой. А потом все деревни эти начали сжигать. Первые вот эти три деревни сожгли – справа и слева от дороги, - а тут наши налетели и дали им прикурить. Вот это страх… вот это память, страшная память.
Когда кончилась Сталинградская операция, меня назначили в комендантский взвод. Меня, врача, врачиху и двух легкораненых. И немцы пленные – больше 5 000 человек их было – в палатках там жили. Я дошла и говорю – опять у вас вши?! Да что ж это такое?! Ну убивайте, трясите их и так далее!
А они требовали у меня - Еды! Еды! Топлива! Лекарств! Чтоб все было срочно им дано.
Я и сказала – миленькие, да вы же все деревни сожгли! Сожрали все, что можно было сожрать. Вы уничтожили народ, который делает еду, который делает дрова, который делает таблетки ваши! Что вы еще от меня хотите?! И вот он – немец тот - за это меня и придушил. За то, что я ему правду ответила.
Красное кровавое все у меня в глазах – и я чувствую, что я умираю. И вдруг только слышу – кричит чех-переводчик, мальчишка. «Не тронь! Все равно нас всех расстреляют!» И меня как тряханули – так, что голова чуть не оторвалась – и вышвырнули из палатки, прислонили к столбу, на котором держится вход палатки, и исчезли все. И вот тут я поняла, что такое воздух.. Когда он начал проходить в легкие.