Так что, смотри, как много хорошего вместил разбойник в этом небольшом количестве слов. Ведь, сказав «мы достойное содеянному получаем», он показал, что у него смирение и исповедание, как у мытаря, а словами «помяни меня, Господи, во царствии Твоем» он обнаружил горячую, как у блудницы, любовь. Тут можно сказать, что его беззакония, будучи открыты, были, по божественному Давиду, прощены (ср.: Пс. 31, 1-2). Тот же пророк говорит и в другом месте: «Я сказал: исповедаю о себе Господу беззакония мои; и Ты снял нечестие с сердца моего» (Пс. 31,5).
А поскольку разбойник попросил сделать его причастником Христова царства, стоит рассмотреть, какое, думал он, царство имеется у Христа: неужели же временное, человеческое, только еще не осуществленное и не оформившееся ни во что конкретное? Неразумно, однако же, и предполагать такое применительно к человеку, который находился при последнем издыхании; да и приближавшийся тогда к смерти Христос тоже дышал уже, кажется, напоследок. Так что не такое, знал он, царство имеет Христос, но такое, какое предрекли Даниил, Давид и другие пороки: бесконечное, выходящее за пределы всех веков царство неба и земли, т. е. ангелов, людей и всякой твари.
Обрати внимание и еще на одно преимущество разбойника, ничем не меньшее уже упомянутых. Ведь Пилат — премудры, Христе, Твои судьбы! — сев судить будущего Судию всех живых и мертвых, признал Его невиновным, неповинным совершенно ни в каком преступлении, но все же выдал Его жаждущим Его крови вашим отцам. А разбойник произнес не такой суд, но более по всему истинный и справедливый. Хорошо зная, что произошло, и обдумав это, он тоже выступил тогда своего рода судьей: осудив себя, он признал, что Христос выше предъявленных Ему обвинений: «Мы ведь, — сказал он, — достойное содеянному нами получаем, а Этот ничего худого не сделал». Это было свидетельством и о том, что ваши нечестивые отцы — убийцы. Кем же еще являются люди, убивающие человека без всякой вины?
Пусть это так, но его вера не настолько ли мала, что и говорить тут не о чем или мало о чем? Ни в коем случае. Она настолько велика, что побуждает меня высказать нечто более смелое. Скажу, что его вера больше, чем даже у апостолов. Я не имею в виду ту веру, какую они обрели после того, как на них сошел Святой Дух и сделал их совершенными, но ту, которую они имели, пребывая со Христом, до Его страданий, и даже еще после страданий и воскресения. Ведь кроме Иоанна, ни на минуту не отлучавшегося от страдавшего Иисуса, все они мало позаботились о том, чтобы побыть с Ним, и не только не захотели первыми подвергаться опасности, но и постарались попрятаться, рассеявшись, убежав кто куда, и только Иоанн, как мы сказали, неотступно пребывал с Ним, и когда Тот страдал, и когда над Ним издевались, и когда Он умирал. И не тогда ведь только, в разгар опасностей, оробели они и были одержимы неверием, но и услышав, что Он воскрес, не избавились от охватившего их смятения: настолько далеки они были от того, чтобы верить, что Он воскреснет, что и над видевшими Его насмехались и считали пустыми слова говоривших об этом (ср.: Лк. 24, 11). А этот добрый и благорасположенный к истине разбойник, всю жизнь проведший в крови и убийствах, внезапно стал самой большой овцой стада Христова. Те-то, и когда Он воскрес, не поверили, а он и среди бед еще только будущее воскресение исповедал. Этого ведь ожидая, он сказал: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в царствие Твое», — имея в виду царство неба и земли, соизмеримое беспредельным векам.
И если бы кто-нибудь спросил его: «О, блаженный и благоразумный разбойник! Что побудило тебя, прожившего жизнь в разбойничьих шайках и ныне претерпевающего эту смерть за убийства, внезапно начать богословствовать и быть свидетелем Божиих судов?» — он, я думаю, незамедлительно дал бы истинный ответ: «Видя, — сказал бы он, — что из-за повешенного на кресте осужденным Христа померк солнечный свет, что луна пошла обратно противоестественным для ее чина путем, что земля сотрясается, что завеса в храме раздирается, что камни, будто их кто-то сильный бьет, раскалываются, что гробы мертвецов сами собой открываются и из них, словно проснувшись, выскакивают зловонные покойники, что великие небесные силы изумились и совершенно восколебались, видя, что Бог страждет плотью, — и ты меня спрашиваешь, с чего это я начал богословствовать? Если и я, — сказал бы он, — молчанием обойду чудеса, то тварь возопиет, не терпя видеть, как оскорбляют ее Творца».