Но что должен был он испытать, когда увидел себя столь обласканным отцом, прижатым к его сердцу, измученному его падением, когда он почувствовал на себе падавшие отцовские слезы? Поистине были растроганы также мытарь Закхей, Мария Магдалина и им подобные лица, когда Христос, казавшийся, по Своему величию и святости, столь недоступным для их греховности и ничтожества, привлек их к Себе и обласкал. Они видели, какое впечатление на других Он производил Своими взглядами, речами и действиями, и преклонялись перед всем этим. Но что же они должны были почувствовать, когда такой Царственный гость, совершенно для них неожиданно вошел в их жилища и сделал их предметом своих попечений! А мы сами, не отчуждающие себя ни от креста, ни от Евангелия, мы, верующие в Его искупительную жертву и знающие, что и для нас Он тогда приходил и теперь незримо приходит с любовью к двум, или трем, собранным во имя Его (Мф. ХVIII, 20), мы чуждаемся этого величия и этого милосердия и колеблемся принести в жертву Богу дух сокрушенный и смиренное сердце! Не кротости ли, братья, поучает нас крест, и не ее ли он проповедует? Ах, братья, кротость родилась только у подножия креста и только на земле, облитой Христовой кровью, возрос этот божественный цветок, неведомый до той поры миру; там его родная почва - в другом месте он может лишь засохнуть и погибнуть.
Мы понимаем теперь, почему вне христианства кротость была неизвестна: но, увы! Из этого не следует, чтобы все христиане знали ее, и в этом мы должны будем сознаться, припомнив ее отличительные черты.
Христианская Кротость, братья, должна проникать всецело наше существо и, так как все члены его причастны акту грехопадения, то все мы должны смириться перед Богом. Прежде всего, должен быть кроток наш ум, хотя здесь-то нам представляется наиболее трудным соблюдать эту кротость, особенно тогда, когда мы опровергаем, рассуждаем, или критикуем что-либо. Я не хочу этим сказать, чтобы духовные способности забывали свое назначение, данное им также от Бога; но я требую, чтобы все исследования ума носили на себе характер кротости, чтобы, решая те или другие религиозные вопросы, они никогда не оскорбляли святыни и предметов поклонения. Я требую, чтобы ни насмешка, ни презрительный тон не примешивались к людским прениям. Я требую, чтобы мы помнили, что мы отыскиваем религиозную истину, для того чтобы лучше повиноваться ей. Я понимаю, что, прежде чем познать истину, мы ее рассматриваем и судим о ней; но раз обладаем ею, мы должны уважать ее и склониться перед ней, ибо и в Писании сказано, что "Истина сделает нас свободными" (Иоан. VIII, 32); да, но при условии сделаться её добровольными слугами. Мы нарушаем законы людские, чтобы лучше повиноваться Богу. Существует, братья, благочестие рассуждающее, которое постоянно и во всех видах хочет лишь поучать, а не поучаться. Но разве оно приносит наибольшее количество добра? Разве оно производит обширное и благодетельное действие на сердца людей? Поистине, нет! И что касается меня, то я не знаю более прекрасного зрелища, чем то, которое являет собой обширный ум, преклоняющийся и смиряющийся перед Богом.
Кротость ума, понятая таким образом, соединяется с кротостью сердца. По правде сказать, они должны быть нераздельными, но это случается не всегда. Можно исповедовать полное подчинение своих духовных сил Богу, принося Ему в жертву свой ум, питая глубокую веру и в то время носить в своей душе целый мир гордости. Можно также верить умом, что спасение есть милость, и не сделаться от этого смиреннее перед Богом. Что я говорю? Можно, не величаясь заслугами, основывать свое спасение на умственных доводах и в то же время хранить в своем сердце зародыш фарисейства. Скажите, который из двух наиболее фарисей: тот ли, который полагается только на свои внешние дела, или тот, который полагается на свою рассудочную или умственную правоту? Не очевидно ли, что между этими направлениями и смиреной зависимостью грешника, надеющегося только на Божественное милосердие, есть неизмеримое расстояние, такое же, какое, (Увы!) отделяет веру умственную или отвлеченную от веры сердечной! Таким образом, покуда кротость не достигнет вашего сердца и не проникнет собой нашей воли, она является не более как только теорией.
Но эта кротость сердца должна проявляться в жизни, и ее узнают по тому, с какими чувствами мы принимаем испытания, посылаемые нам свыше. Бог говорит нам через посредство событий столько же, сколько через Свое слово, и этот двойной голос надо слышать и повиноваться ему. К чему послужило бы вам то, если бы мы, принеся к подножию креста сокрушенное сердце и предлагая Распятому жертву, поднялись с тем, чтобы следовать потом нашей воле, служить нашим суетным намерениям, полным гордости? Нет, кротость должна обнаруживаться ежедневно, ежечасно во всю нашу жизнь; она заключается в том повиновении сердца, которое принимает наставление, даваемое каждым событием; она заключается в том почтительном положении верующего, которое ждет исполнения Божественной воли, страшась противопоставить ей свою; она заключается в исполнении тех неведомых и блестящих обязанностей, которые она преимущественно избирает, она заключается в безропотном перенесении всех испытаний и горестных утрат. Бывает иногда, братья, что она украшает высшей красотой конец наиболее знаменитых служений бывает, что в христианском обществе люди, наделенные Богом самыми прекрасными дарованиями, по мере того, как они становятся старше и опытнее, все более и более преуспевают в кротости. Подобно веткам, тем ближе склоняющимся к земле, чем обильнее они отягчены плодами, и эти люди, чем более преуспевают в делах благочестия, тем более склоняются перед Богом. В них не замечается ни тех суровых порицаний, ни той угрюмой мрачности, которой отмечают духовную гордость. Напротив, мы видим их смиряющимися по мере того, как они идут вперед, отстраняющими от себя посторонние взгляды и говорящими, подобно Предтече: "Ему нужно расти, а мне умаляться" (Иоан. III, 30).
Какой великий смысл, братья, в подвиге самоотречения, и какая тайная прелесть, привлекающая и покоряющая нас! Подобно высоким вершинам гор, которые кажутся прекрасными при полуденном солнце, чем при заходящем, одевающем их нежным, таинственным оттенком, эти христианские жизни имеют для нас менее привлекательности в периоде их наибольшей славы и доблести, чем к концу их жизни, когда Бог увенчивает их кротостью.
Вот христианская кротость, братья, по крайней мере, некоторые черты ее, потому что описать ее всю невозможно. Ее можно скорее чувствовать, чем видеть. Нам остается теперь рассмотреть обещание, которое Бог дает кротким. Господь научает кротких путям Своим.
Пути Господни! Это слово, братья, сближает землю с небом. Здесь, на земле существует путь, который ведет к Богу! Среди тех многочисленных путей, которые, перепутываясь, ведут почти все к суете, существует путь, который, не приводя ни к какой пропасти, победоносно проходит долину смерти. Он приводит к берегам вечности и ведет нас в страну покоя, света и правосудия, страну, которой уже многие достигли и где ожидают нас прибывшие раньше. Блаженны те, которые познали этот путь, потому что следовать по нему есть спасение. Но как найти этот путь? Божественное слово отвечает нам, что Господь научает ему кротких.
Позвольте мне применить к вам это слово, братья, к вам, ищущим этого пути со всем усилием нашего ума и не находящим его. Укажите мне, говорю я вам, в целой истории хоть одного человека, которому бы удалось, единственно силою своего ума, найти путь, ведущий к Богу? Бог обрек древний мир спорить об этом целых сорок веков. "Какой путь к истине"? спрашивали везде. И с каким усердием искали решения этого вопроса! Какие были старания! Какая глубина ума! Какие превосходные способности, какие глубокие исследования! Но превзойдут ли и современные люди науки когда-нибудь в этом отношении древних мыслителей? Разгадают ли умы более терпеливые и проницательные, чем их умы? И если бы во время самой блестящей эпохи древней философской мысли вы вошли в одну из этих школ, чтобы просить указания пути, ведущего к Богу, какой ответ и получили ли бы вы его оттуда? Какой свет мог бы просиять из стольких разноречивых мнений? Однако в ту же самую эпоху, если бы вы вопросили об этом в Иудее вифлеемского пастуха, по имени Давид, он бы вам заговорил о Боге самым простым и вразумительным языком, он вам указал бы тот путь, которого напрасно искала древняя мудрость и который мы познали сами спустя тридцать веков после него. Господь научает кротких путям Своим.