Один древний поэт представил в грандиозной картине, что бури, потрясающие глубины океана, не имеют другой цели, кроме образования драгоценной жемчужины, открывающейся в пучине вод. Подобно этому можно утверждать, что все предначертания Провидения, какими они являются нам в Писании, все угрозы, все возмездия, все испытания не имеют другой цели кроме образования вполне совершенного создания, этого торжества божественной любви, другими словами-души, свободно посвящающей себя на служение Богу. Что такое в сущности Евангелие, как не самый торжественный и трогательный призыв, обращенный к вашей свободе? Не читаем ли мы на кресте таких слов: "Вот что Я сделал для тебя, человек, что же ты сделал для Меня?" Скажем, не колеблясь: в присутствии креста рабское повиновение есть поношение.
И однако, кто не знает, что идеал повиновения нередко считали в том состоянии пассивности, где человека заставляли действовать подобно машине, которой управляют? Нам восхваляют действия такого слепого повиновения, указывая на чудеса, производимые им. Мы этого не отвергаем; слепое повиновение есть значительное орудие успеха. Посмотрите, что производит оно на войне, направляя в одно мгновение в данное место, по знаку одного человека, твердый натиск сотен тысяч солдат. Все властители чувствовали свое могущество и свое честолюбие в этой силе. Однако я говорю с глубоким убеждением: я содрогаюсь при виде человека, признающего и обладающего хотя бы для наилучшей цели, этим могуществом, потому что Евангельское учение не требует рабского или пассивного подчинения. Вы мне указываете на огромное могущество слепого повиновения, употребляемого для исполнения доброго деяния, но вы никогда не думали, что с такой же силой можно направить его и на зло, и даже без малейшего упрека совести, потому что вся ответственность слагается повинующимся на того, кто им повелевает. Если мы видим ныне повиновение, производящее деяния, заслуживающее полное наше уважение, то это потому, что под влиянием просвещения, самоотвержения и милосердия оно преобразует новые силы души в повиновение добровольное; но во все времена и во всех странах, где оно не производило такого влияния, оно становилось роковой силой и производило только тишину пустыни и мир могилы; Таким образом, братья, с той же силой, с которой мы осудили корыстолюбивое повиновение, мы не оправдываем и то повиновение, которое является под властью страха или мертвой невменяемости.
"Богу угодно, мы сказали, чтобы Ему служили не корыстолюбивцы и не рабы". Кто же должен служить Ему? Апостол отвечает: дети. Это простое слово имеет удивительную глубину, заключая в себе все то, что нас занимает: полнейшую зависимость от Бога, святое благоговение и искреннюю любовь. Оно нам напоминает то, что обязывает нас повиноваться, и удаляет все то, что могло бы примешаться рабского или своекорыстного к нашему повиновению. Дети Божии! Это славное и благородное звание мы потеряли, и если обладаем им снова, то только по неизреченному милосердию Божию. Оно напоминает нам все, что есть самого возвышенного и трогательного в Евангелии, и я тороплюсь сказать вам: "О вы, называющие Господа вашим Отцом! Вы, далеко откинувшие, как мне хотелось бы верить, все расчеты корыстолюбца и боязнь раба: вы, дети Божии - умеете ли вы повиноваться?"
Повиноваться! Но прежде чем идти далее, я спрашиваю себя, понимаем ли мы все то, что означает это слово? Под ним мы почти всегда подразумеваем действие, но действие есть только одна часть повиновения, страдание же есть другая его часть, самая большая у людей и самая труднейшая для всех. Мы думаем, что, только действуя, мы служим Богу; ходить, говорить, работать - все заключает в себе средство для повиновения. Но ожидать, оставаясь бездеятельным, и страдать, это нам кажется губить жизнь. Грубое заблуждение нашего плотского ума, придающего значение только тому, что он видит и что тяготит над ним! Как будто внутренняя работа, производящаяся в наших душах, не более имеет ценности, чем сумма вещества, которое обработали наши руки, чем расстояние, пройденное нашими ногами, чем число слов, произнесенных нашими устами! Братья, страдая, люди повинуются Богу столько же, сколько и действуя.
Жизнь христианская часто сравнивается со священной войной: В генеральном сражении не все части войска исполняют одно и то же назначение; если одни, кидаясь на неприятеля, могут открыто выказать в сильной стычке свое блестящее мужество, зато целые полки должны оставаться, предоставленные в продолжение долгих часов смертоносным выстрелам артиллерии. Недвижимые, с оружием в руках, они видят неприятельские ядра, оставляющие в их рядах свои кровавые следы, и вечером, удрученные жестоким огнем, на который они не были в состоянии даже отвечать, после выигранной битвы, они не унесут с собою славных трофеев, и их имена не раздадутся среди имен, чествуемых толпой. Кто же, однако, осмелится сказать, что их назначение легко! Оно кажется незначительным потому, что только наиболее способные к дисциплине и твердые избираются на эти посты, не дающие славы. Можно ожидать от молодых людей жара энтузиазма и непобедимого стремления, необходимого для атаки неприятеля, но только одни ветераны имеют ту спокойную и твердую неустрашимость, которая умеет холодно презирать безызвестную смерть.- В жизненной борьбе случается то же самое. Если одних Бог ставит на близкие посты, призывая их к битве, шум которой раздается; зато другим Он повелевает ждать и страдать в молчании и кажущемся бездействии; но все они вместе способствуют победе, равно служа предначертаниям Божиим. Итак вы, братья, вы, которые, наверно, призываетесь Богом к тому или иному назначению, умеете ли вы повиноваться?
Я выскажу здесь мою мысль откровенно. Повиновение есть та добродетель, которой недостает нам ныне более всего. Я мало люблю эти неясные обобщения, к которым сводятся все слабости и пороки нашего времени; но я не думаю, что впаду в них, говоря, что наиболее ослабевшее в нас чувство - есть чувство долга, обязанности. Повиновения рабского находится достаточно и оно изобилует настолько, что иногда возмущает нас, но свободного повиновения долгу, повиновения божественной воле,- вот чего нам недостает. И как же быть ему в такую эпоху, когда умы, признающиеся наиболее серьезными, дерзают утверждать, что мысль о Боге была до сих пор сильнейшим препятствием к свободному развитию человечества! Таково веяние времени. Если же к этому присоединить еще тех, для которых возмущение имеет какую-то таинственную и обольстительную приманку, посудите, каково будет искушение. "Братья, есть ужасные часы, в которые гордая самостоятельность пробуждается в нас с необыкновенной силой!" Всё смешивается тогда в нашей душе, чтобы противостоять Богу. Воображение блуждает в области различных мечтаний, преследуя свои дерзостные мечты, страсть возбуждается, как пробудившееся животное, требующее своего корма, ум хочет повелевать неограниченно, и воля признает только себя. Часы грозной борьбы, кто из нас не знавал их!? Тогда из тайника нашей гордости подымается к Богу ропот, которому уста не могут дать имени.