Как и все революции – новая космологическая гамовская – многими была принята в штыки. Один из самых талантливых её оппонентов -Зельдович долго упорствовал, настаивая на холодном «зачатии» мироздания, но после подтверждения еще одной гениальной догадки Гамова – о реликтовом излучении – снял перед ним шляпу. Да, Вселенная родилась горячей, и доказательство тому – бродящее по сей день по галактическим просторам излучение первичных фотонов. Их вскорости засекли, правда, почти случайно. Что, впрочем, не помешало присудить счастливым ловцам реликтовых фотонов Нобеля по физике. Предсказавшего же сие природное чудо Гамова почему-то при раздаче наград забыли. Может быть потому, что к этому моменту гений успел «туннелировать» совсем в другую область знаний. В биологию. В генетику. В расшифровку генетического кода.
И здесь – великое открытие. И здесь мировое признание. И здесь – очередной прочерк в Нобелевской графе перед фамилией Гамова. Самые же главные, а может даже единственные награды, Георгий Антонович получит не за великие физические открытия, а как писатель. Как сочинитель талантливых веселых книг об умении распознавать мир. Как умелый рассказчик занимательных историй об устройстве всего, что нас окружает. Видимо, это было и в самом деле главное призвание Гамова – вещать о том, сколь интересен мир. Что за великое удовольствие этот мир познавать и с ним общаться. Разгадывать его секреты. И он рассказывал, рассказывал, рассказывал… Кто-то из близких его друзей вспоминал, что никогда не видел Гамова удрученно молчащим. Только – жизнерадостно балагурящим…
Переулки одного философа
(Александр Пятигорский)
Их много, дальних и близких переулков, набралось в судьбе этого премудрого пилигрима, невероятного сочинителя, этакого московско-лондонского Сократа. Скажем, Второй Обыденский, что тёк неподалеку от снесенного взрывной волной храма Христа Спасителя. Третий – там же, в завороженной воландовской сталинщиной большой Москве 30-х. Соймоновский проезд, Гоголевский бульвар – опять же по соседству с его родовым гнездом. Или – Джермин-стрит – это уже в Лондоне. Честер-стрит – там же. Были также переулки в Нижнем Тагиле, Сталинграде, Тарту, Париже, Дели, Нью-Йорке и, бог знает, где еще. Точнее – боги… Их было у однажды забравшегося с головой в древнеиндийскую философию сына московского сталелитейщика немало. А может – ни одного. Александр Пятигорский не чурался интеллектуального эпатажа. Препарирования мыслительного процесса на корню…
«Главное достоинство философии в том, что она никому не нужна», – любил удивлять фирменным парадоксом внимающую публику этот выдающийся русский интеллектуал. Утилитарность мышления решительно отвергал. Результат – вторичен. Главное – интерес. И тут же собственную теорию поверял собственной же практикой. На лекции Пятигорского можно было ходить, как во МХАТ. В самые золотые его годы, когда там царствовали Смоктуновский и Калягин.
Проводник устной культуры философствования Пятигорский лекции не читал, а скорее их ваял и возводил. Строил и складывал из них замки учений. Самых сложных и невероятных. И, тем не менее, завораживающих своих красотой. А также – доступностью. Впрочем, часто обманчивой. Скажем, после лекций Пятигорского о буддизме захотелось изучить санскрит…
Философский факультет послевоенного МГУ никак не располагал к рождению в нем серьезных философов. Конец 40-х – начало 50-х: мысль – под сапогом, вольнодумства – ноль. А без отвычки ходить строем и привычки свободно размышлять философы не рождаются. Но они взяли и родились: Пятигорский, Мамардашвили, Зиновьев, Левада, Щедровицкий… Саша прикипел к философскому факультету еще со школы. Сделался завсегдатаем его гулких коридоров – вместилища споров будущих русских сократов. Как, впрочем, и – кузницы их ярых гонителей. Свою знаменитую «Философию одного переулка» (в смысле – Второго Обыденского) Пятигорский вполне мог бы дополнить «Философией одного коридора» (в смысле – университетского). Хотя не исключено, что он ее и написал – неизвестно. Дело в том, что Александр Моисеевич в своей философской беллетристике придерживался неукоснительного правила: выбрасывать последнюю треть написанного произведения…