— Тьма… — покачал я пораженно головой, выслушав рассказ Лавра.
— Кромешная! — подтвердил тот — А ведь я каждый день с ним за руку здоровался. Вся посуда в доме моем из-под его рук вышла — горшечник ведь знатный он! Жена как узнала — все разбила. В овраг отнесла и о камни, о камни! В осколки мелкие. Все до последней миски. Сегодня с корыта деревянного есть станем.
— Да лучше уж с корыта…
— И то верно… И вот ведь что забавно — он не ради выгоды людишек жизни лишал! Карманы не обирал, пуговиц серебряных не срезал, амулетов и медальонов с шей не срывал. Ради чего убивал? Как по мне — потехи ради. Зверь лютый, до крови жадный.
— Я хочу поговорить с ним.
Мы с Лавром удивленно повернулись и воззрились на неслышно подошедшую Анутту. Сильга и не думала скрывать, что услышала каждое слово из нашего разговора. Лавр видел, как мы вместе с ней шли бок о бок. Стало быть, понимал, что она со мной. Потому не стал сразу возвышать голос и посылать неподобающим образом одетую девку куда подальше. Лишь прошелся взглядом по стройным ногам не скрытым подолом длинной юбки, крякнул неодобрительно, после чего спросил:
— Для чего? Хотя… лучше и не спрашивать. Хочешь поговорить с убийцей — дело твое. Но для него разницы не будет. Палач без работы не останется.
— Феникл будет казнен — подтвердил я — Причем незамедлительно.
— Это не займет много времени.
— Тем лучше — пожал плечами Лавр и встал — Пойдемте. Провожу вас до места. Но зря время потратишь, сильга. Тут и так все ясно — зверь внутри него сидит до крови жадный. Душевного покоя не дает, требует и требует убийства вершить. Такое не лечится. Один лишь путь — на тот свет. А там уже светлая Лосса рассудит куда его определить, хотя как по мне, не избежать ему вечного копчения в огненной тьме Раффадулла.
— Звери разные бывают — ровным тоном ответила Анутта, шагая чуть позади нас — Некоторые рождаются в душах. А некоторые приходят туда позже…
— Сказки все это — отмахнулся Лавр, не скрывая пренебрежения.
Я промолчал. Лишь снял с пояса перчатки из толстой кожи окрашенной в красный цвет, с нашитыми бляшками из красной меди. И на ходу принялся их надевать. Топор править нужды не было — он у меня всегда острый, за инструментом слежу добросовестно, ибо нет ничего более позорного для палача, чем не суметь отсечь голову одним ударом — конечно, если не было указания намеренно лишь надрубить позвонки, но не перерубать горло. Дабы у приговоренного тело навсегда омертвело, слушаться перестало к ужасу его дикому…
Феникл был прикован к тому самому круглому камню у обочины. Цепями к «похмельному» валуну, как любя называли сей немалый булыжник в деревне. В десяти шагах стояло два стража, старательно не глядя на прикованного. Еще бы — они ведь не раз с ним выпивали, смеялись, сидели бок о бок на скамьях во время деревенских праздников, принимали у него помощь и покупали глиняную посуду вышедшую из его рук. А тут вона как все обернулось…
Когда мы подошли, горшечник лежал на боку в скрюченной позе. Словно больной зверь почувствовавший скорую смерть. Заслышав наши шаги, приподнял голову и повел глазами. И первым делом увидел меня. Его глаза намертво приковало к красной метке на моей груди. Нижняя челюсть мелкими дрожащими рывками поползла вниз, послышался прерывистый свистящий вздох, тут же сменившийся долгим и протяжным скулением. Феникл неловко вскочил, но короткая цепь рванула его вниз, и он рухнул на колени.
Подойдя еще на шаг, я с громким хлопком свел ладони перед его носом. Скулеж резко прервался, горшечник покорно замер.
— Уже поздно бояться — громко и четко произнес я — Теперь поздно. Тебя ждет лишь одна судьба и поверь — учитывая твои мерзкие деяния, она к тебе слишком добра.
— Не хочу умирать — Феникл взглянул на меня снизу-вверх — Возьмите в солдаты! Всю жизнь служить буду! В каменоломни возьмите! В рудники! Я сильный! Выносливый! Отработаю! Искуплю!
Подступила сильга.
— Посмотри сюда — перед лицом дрожащего мужчины мелькнула длинная цепочка с нанизанным на нее округлым медальоном, сейчас раскрытым. Я не увидел, что находится внутри. А вот горшечник увидел,… но бросил лишь короткий взгляд и вновь сосредоточился на мне, вкладывая в голос — свое единственное оружие и средство спасения — все имеющиеся у него силы: