Повисшую после моей размеренно лившейся истории тишину нарушили несколько удивленные и даже разочарованные слова сильги:
— И… все? Из этого и складывается жизнь палача? Равнодушие, привычное одиночество, долгие молчаливые путешествия…
— Все так.
— И больше ничего?
— Ну почему же — улыбнулся я — Со временем узнаешь в каких харчевнях и постоялых дворах готовят самые вкусные блюда…
— Уж прости, что перебиваю… но я спрашивала не об этом! Ты описываешь жизнь обычного…
— Человека?
— Да!
— Но я и есть человек.
— Ты хитришь, палач Рург!
— Нисколько…
— Ты описываешь свою жизнь так мирно… но ведь ты не бродячий лекарь и не паломник. Ты палач!
— Да. И что?
— Что может быть мирного в твоем деле? — сильга возмущенно выпрямилась в седле, уперла кулаки в обтянутые штанами бедра и я поспешно отвел взгляд от ее приподнявшей рубаху груди — Я… я ожидала услышать что угодно, но только не описание твоей безмятежной дорожной скуки!
— Ты как все. Ждешь от меня историй о том, как я кромсаю и убиваю — понимающе кивнул я — Ты ждешь от меня страшилок. Ты хочешь услышать морозящие кожу и кровь рабочие палаческие истории.
— И это тоже!
— Но моя жизнь складывается не из этого — пожал я плечами — Моя жизнь — это стелящийся и стелящийся бесконечный узор дорог и тропинок. Не зря палачей порой называют пауками, ведь переплетенья дорог — наши паутины, а мы, услышав дрожанье нити, спешим на этот зов, чтобы оборвать жизнь попавшейся мошки и получить за это свои кровавые деньги.
— Ух! Вот это уже звучит лучше! Куда лучше! Прямо просится на страницы моей книги.
— К чему подыскивать звучные слова, сильга? Пиши, как есть. Без приукрас.
— Так ты так и говоришь — удивительно звонко рассмеялась сильга и тут же смущенно кашлянула, отворачиваясь и нарочито внимательно глядя на тянущиеся по обочине дороги красные турмосы — удивительно неприхотливые цветы, что первыми просыпались весной и последними засыпали осенью.
Кашлянув еще пару раз, сильга убрала выбившуюся прядь волос обратно за ухо, потеребила одну из свисающих вдоль щек красных нитей и все же не сдержалась:
— Ну все же почему ты стал палачом, Рург? Может ты с юности хотел вызывать страх и уважение у простых смертных?
Настала моя очередь фыркать и смеяться, но в отличие от сильги я этого не скрывал и рдеющими турмосами любоваться не стал. Сумев справиться с приступом смеха, я утер глаза и покачал головой:
— Глупости… меньше всего я желаю чьего-то там страха и уважения. Хотя… отчасти это ложь. Иногда я испытываю злость и намеренно причиняю особую боль тем из перепуганных приговоренных, кто совершил особо мерзкое деяние.
— И никакие деньги его родичей, что всегда видят в звере любимое чадо, тебя не остановят, палач? Не смягчат твою руку?
— Не остановят. Не смягчат — ответил я, легко выдержав испытующей взгляд девчонки — Ты умна, сильга.
— Ого… какие неожиданно приятные слова…
Я опять качнул головой:
— Это не в радость тебе, сильга Анутта. Порой ум и пытливость только во вред. Куда проще жить… проще…
— Проще жить проще? Ха!
— Отвык от долгих разговоров — усмехнулся я и, глянув на начавшее пасмурно темнеть небо, поправил плащ и ткнул пятками сапог в лошадиные бока — Поторопимся. Есть тут неподалеку вместительный придорожный амбар с навесами…
— Ты мастерски ускользаешь от ответов, палач.
— А ты мастерски задаешь их снова и снова.
— Хлеб для сильги — дорога, соль для сильги — беседы.
Я промолчал, привычно скользя взором по зажавшим дорогу оберегаемым хвойным лесам. Места здесь мирные, но осторожность никогда не бывает лишней. Даже для палача с красными метками на одежде. И уж точно не для тощей как бродячая кошка сильги.
Амбар был построен на совесть. Бревенчатая крепкая постройка с островерхой дерновой крышей, что по здешнему обычаю установлена на высокие дубовые чурбаны, была окружена широкими навесами, под которые легко могли укрыться лошади и повозки. Ну и путники, конечно, коих застала на дороге непогода или ночь. Я был давно знаком с приглядывающим за амбаром крепким дедком, что и в зимнюю стужу, и в летний зной не снимал старенького овечьего полушубка и облезлой шапки. Он, как и оберегаемый им амбар, что стоял на границе обширных полей, был родом из селения Торбачи. Раз в год, после жатвы и обмолота в примыкающей сзади риге, когда амбар был полон, сюда ненадолго съезжались местные скупщики, что после быстрых торгов со старостой селения заключали сделки, грузились и убывали. А старик оставался. Как и его две собаки. Крупный полудикий пес Злой и мелкая пятнистая собачонка Шалая, что вечно путалась под ногами.