хоть выдохнуть… Ведь то и дело:
ах – это ставень проскрипел,
ах – это птица пролетела.
Ах – это осень, доконав
невероятным снегопадом,
стоит ночами у окна
и выгоняет за ограду.
И, наконец, в пустом лесу
подкараулив и подслушав,
берет мою живую душу
и долго держит на весу.
437
* * *
Не всюду ли так пусто и темно?
И ты печален, нежен и послушен…
Былых разлук горчайшее вино
легко тревожит головы и души.
Такая тайна в медленных словах
(далась мне эта горькая забота),
что губы оставляют на губах
наивный привкус молока и меда.
Прислушайся –
уже петух поет,
смеется кто-то (и тому не спится),
скрипит перо, летит ночная птица –
привычка жить покоя не дает.
И мне ли эти боли врачевать
и силой останавливать мгновенье…
Заплакать, опуститься на колени,
сухой песок в горстях пересыпать.
И вечность будет сыпаться с руки
песком горячим в пену золотую
и, вздрагивая, встанет на носки,
твое лицо печальное целуя.
* * *
Сентябрь. А зной еще неистов
и сух.
Но шире с каждым днем
на тонких виноградных листьях
желто-багряный окоем.
И незаметно началось…
Уже острее запах сада,
и дни, как гроздья винограда,
светлы, и косточки насквозь.
Как расставания легки!..
Вдруг начинают спозаранку
снимать пустые гамаки
и клеить ярлыки на банки.
438
И как свиданья тяжелей!..
Как все полно тоской единой –
печалью убранных полей
и поздней силой журавлиной.
Уже, светлея, пролегла
дорога до юдоли зимней.
И дерево стоит, как символ
познания добра и зла.
Мой рай за каменной оградой
дрожит листом на сквозняке…
Выходит женщина из сада.
И держит яблоко в руке.
* * *
Но мы займем места
в том балагане утлом,
где сказочник устал
и все сюжеты спутал.
Да так ли нам с тобой
пустой порядок важен…
На этом свете боль
всегда одна и та же.
И точно ли обман
в том повороте странном,
что плачет Дон-Жуан
у окон донны Анны.
Ах, как ему к лицу
любовь, перо и шпага…
Ах, как идет к концу
хваленая отвага
(красотка, девка, верь!)
Сжигающая душу…
Как он хорош теперь…
Сейчас огни потушат…
Я плачу, я сдаюсь,
я соглашаюсь с ходу…
Сейчас его убьют,
и не моя забота,
и не моя печаль
скорбеть над легким телом…
Души вот только жаль.
Уж очень быть хотела.
Танец
1.
Ветер, уставший раскачивать сад,
сбил напоследок флюгарку на крыше.
В доме устали и весело спят,
руки раскинув, и больше не слышат,
как за оградой деревья шумят,
как затевается рай или ад –
снежно, темно, высоко, невесомо…
Вдоль неподвижно плывущего дома
гнутся пространства и ветры гудят.
Дочиста вымела землю зима,
перекрутила, представила снова
непостижимой закону и слову
и недоступной потугам ума.
Не покушаюсь назвать и понять:
нежность довременна, страсть неуместна.
Ночь отстоялась и катится вспять –
в чистую правду начального жеста.
2.
Подсказанная памятью земной,
глубинной, кровной, росной, травяной,
разверзлась высота над головой
и бездна над большими этажами,
когда мальчишка с челочкой на лбу,
перелукавив тяжесть и судьбу,
взмахнул над миром легкими руками.
И музыка, какой она была
до птичьего свистящего крыла,
до потного людского ремесла,
440
опомнилась и стала ощутимой,
цветком раскрыла узкую щепоть
и сделала ликующую плоть
почти одушевленной и любимой.
Вернулась по нехоженым следам,
открыла очарованным глазам
забытую незнаемую землю,
где самый юный, самый первый бог
себе обличья выдумать не мог
и был подобен облаку и стеблю.
Но точно так же безымянным днем,
который мы украсили потом
веселым ликованием и елкой,
сторуким чудом пляшет над ручьем,
качает звезды голубым плечом
и топчет разноцветные осколки.
3.
С каких неожиданных пор,
кузнечик, циркачик, танцор,
страшнее чумы моровой
любить твой язык травяной?..
Пойди, угадай, предскажи,
на горло ладонь положи –
кто может узнать наперед,
как дождь по стволам дотечет,
как станет коричневый зной
качаться над черной землей.
Узнай, покусись, назови,
опутай силками любви –
разгадка, ответ и отказ
но в том ли, что где-то до нас,
до правды, открытой речам,
до формы, приятной глазам
пока не учила слова
послушная арфе трава,
Земли молодая душа
была,
и была хороша.
441
4.
Не легкий гений птицы поднебесной,
но юная и грозная свобода,
вздымающая утренние бездны
за тыщи лет до нашего прихода.
Покуда мы молчали и твердели,
спеленутые в зыбкой колыбели,
доглиняной, долиственной и тесной,
вы царствовали в мире бессловесном.
Какая вам обида и преграда
в смешных стараньях младшего собрата,
в наивном слове и прекрасной боли
достигнуть вашей создающей воли,
вращающей планеты и пылинки?..
Опять перед лицом слепого танца
стою в пустой короне самозванца
под знаком маски, дудки и волынки…
В «Орлином залете»
Веселая река и щедрые деревья.
Дорог недальних пыль. Костров недолгих дым.
Все сводится к тому, что первые кочевья
шутя избрал творец прообразом твоим.
Случаен караван. Случайный кров непрочен.
Невнятны голоса, протяжны имена.
Ушедшие с утра не возвратятся к ночи.
Оставшиеся их не будут поминать.
Так явственно видны приметы Вавилона,
так близок мерный гул потопа…
А пока
властители земли спускаются по склонам
на тихий звук струны и запах шашлыка.
И длится долгий пир счастливого избытка,
веселого тряпья и нежного стыда.
Ворота на замке – так вон в кустах калитка
и белая тропа неведомо куда.
442
И длится до утра блаженная усталость,
(смотри – уже заря, уже кричит петух),
и все, чтоб ни одна душа не догадалась,
как ненадежна плоть и беззащитен дух,
что сладок белый день, а ночь черней и слаще,
что краток вечный свет прекрасного лица,
что бесконечно прост трагический образчик
великого пути и горького конца.
* * *
Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.
То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрем пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам каленым
и так поет, и так томит с утра,
что дом живет воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
И мы пойдем сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шепот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.
* * *
На теплый хлеб и кислый виноград
меняю мудрость книжных откровений…
На целый день, на целое мгновенье
мой мир – сентябрь, мой дом – Бахчисарай.
Я знаю участь легкую свою,
мне страсть чужда и зависть незнакома,
и дивно ли, что я не строю дома,
гнезда не вью и песен не пою.
443
Хранит мое случайное жилье
сухой и острый запах нежилого…
И если впрямь вначале было слово,
то, господи, не имя ли мое?
* * *
Когда устала страсть
от сладости и боли,
когда судьба сбылась
помимо нашей воли,
печальна и проста,
как заговор негласный,
вечерняя звезда
скатилась и погасла.
И нежный звездный прах,
нашедший наши лица,
стал солью на губах
и пылью на ресницах,
травой взошел вослед,
и люди стали выше,
и различили свет,
пылающий над крышей.
Свободны и легки
от тяжести заплечной…
И плакал каждый встречный
от счастья и тоски.
* * *
Прощание. Голос трубы.
Рукою машу через силу –
такая обида, помилуй,
легко ли так сразу забыть…
Такая прекрасная жизнь.
Такое огромное лето.
Такая любовь… Обернись,
уверуй в нее напоследок.