444
Уверуйте, сделайте вид,
что вам хорошо и счастливо,
засмейтесь, замрите на миг
на фоне горы и залива.
И пусть я пройдусь под конец
на этих веселых поминках
под стоны трубы и волынки,
зубами зажав бубенец.
Как будто я снова люблю
и небо, и дальние дали,
как будто я вас веселю,
а вы и взаправду не знали,
что это фотограф-мастак
услышал отбой за горами
и сделал сознательно так,
чтоб я получилась не с вами.
Севастополь
1.
Вот только тут, где рядом хлябь и твердь,
где соль морей съедает пыль земную,
где об руку идут любовь и смерть,
не в силах обогнать одна другую,
вот тут и ставить эти города,
не помнящие времени и срока,
и легкие счастливые суда
причаливать у отчего порога.
Вон посмотри – весь в пене и росе,
густой толпой, горланящей и пестрой,
седой отяжелевший Одиссей
несет непросыхающие весла.
Вот он идет по выбитой тропе,
веселый царь без трона и наследства,
рискнувший заглянуть в лицо судьбе
и на нее вовек не наглядеться.
О эта страсть, терзающая грудь –
земля и море, встречи и утраты,
445
последний дом, и бесконечный путь,
и белый берег, низкий и покатый.
Светло тебе, оставленный, сиять
и сладко сниться странникам немилым…
Земля моя, кормилица моя,
какой печалью ты меня вскормила?..
2.
Попробуй оторви меня теперь
от этих бухт в сиянии и пене,
от августовских выжженных степей,
от моряков, погибших в Эльтигене,
от обелисков с жестяной звездой…
Ох, сколько их над миром засветилось…
Так время развело, что ни вдовой,
ни дочерью – никем не доводилась.
Так годы развели и расстоянья.
Но с каждым часом горше и честней
наследую великое страданье
от горя почерневших матерей.
И тоже признаю простую власть
большой земли с полями и морями –
И горсть зажать, лицом в нее упасть,
уйти в нее – цвела б она над нами.
Наследую последние права
любить ее, покуда хватит силы,
и матерью ту землю называть,
где отчий дом и братские могилы.
3.
Чего он ждет, святая простота,
зачем он ночью ходит по проселку,
зачем поверх лилового куста
глядит, как птица, пристально и долго?
Он гол и светел, как февральский сад,
он весь в огне, в жару, на солнцепеке,
как будто чей-то промысел жестокий
его тоской сжигает невпопад,
не в силах отрешиться и забыть…
446
Грохочет вал отпрянувшей судьбы,
и ласточки, изогнутые громом,
уже кричат и кружатся над домом.
А молодость, как крымская дорога
среди полыни и сухого дрока,
прохладны горы, море далеко,
и кажется – совсем еще немного –
прольются мед, вино и молоко,
над желтой степью встанет царский город,
тяжелый парус вздрогнет над Босфором
и поплывет, над бездной накреняясь,
и молодости черная напасть
погонит нас дорогой роковой
за белой одиссеевой кормой.
Большое солнце блещет на весле,
попутный ветер обрывает снасти,
и ночью прижимают нас к земле
почти кровосмесительные страсти.
* * *
Вытянули рученьки по швам.
Положили в тот печальный ряд,
где, согласно ранам и годам,
мальчики убитые лежат.
Скользко мне заступницей дрожать
возле колыбелей и могил –
как бы ты души не отлежал,
ноженьки б свои не застудил.
Пахнет неожиданной весной.
У тебя земля под головой.
Первые черемухи в слезах.
На губах земля и на глазах…
Птица засвистела не дыша.
Сыплется каленая хвоя…
До чего сегодня хороша
вечная соперница моя…
447
* * *
Экое дело –
нам на беду
птица запела
в голом саду.
В перышках редких
трепет живой
с розовой ветки
вниз головой.
Жалкого праха
теплый комок,
ласковой птахи
вечный урок.
Что же ты вперил
очи в нее,
словно поверил
в сердце свое?
Водишь руками –
крыша, окно,
дерево камень, –
точно, оно.
Дерево, камень,
истина, дом…
Маленький ангел
с пестрым крылом.
* * *
Гремит торжественная медь,
пиликает сверчок запечный,
томимы голодом извечным –
назвать, поверить и пропеть.
Поет неистовый певец
до боли, до тоски, до пота,
до смерти, может быть… Да что там –
была бы песня, наконец.
Вот для того-то и поет,
чтоб ты смутился и опешил
448
перед случайным, одолевшим,
берущим душу в оборот.
Чтоб ты прислушался – шутя,
чтоб ты опомнился – впервые,
как неразумное дитя,
узнав про тайны родовые…
Но даже принимая срам
всей этой муки подневольной,
как сладко замереть от боли,
пустой тростник прижав к губам.
И нежно повторяя стон
земли безводной и безгласной,
понять, как долго мы живем,
раз этой музыке подвластны,
что от единого живого
ствола шумим, и потому –
мы братья: ты, сказавший слово,
и ты, внимающий ему.
* * *
Песок истоптан, воздух зацелован,
пучина перепахана веслом,
болеет небо золотым дождем –
земля давно под пахоту готова.
Душа готова к доле круговой,
живым ростком, пробившим толщу поля,
живой бедой, сорвавшейся на волю,
и значит – переставшей быть бедой,
гудящей ветром, страстью и судьбой,
ревущей в нас, летящей между нами.
И легкий Моцарт веет над полями,
прислушиваясь к жизни луговой,
засвистывая в каждое окно:
– Люби свою счастливую работу,
просеивай привычные заботы,
перебирай тяжелое зерно.
449
* * *
В горчайшем и победном сорок пятом,
когда весна сбывалась на земле,
из окон тыловых госпиталей
на нас смотрели юные солдаты.
На нас – голодных, яростных, худых,
в синюшных пятнах, цыпках и коростах,
всезнающих, в обносках не по росту –
на судей и наследников своих.
Мы тоже жили в прахе и золе,
и все-таки мы были не такие,
не выжившие чудом, но живые,
рожденные для жизни на земле.
Они не отрывали страшных глаз
от наших грозных лиц, –
уже свершилось –
расстрелянное время распрямилось,
вдохнуло смерть и выдохнуло нас.
Балаклавское шоссе
На месте великой тревоги,
кровавых боев и потерь,
по всей Балаклавской дороге
сажают деревья теперь.
Сравнялись могильные кромки.
И по истечении лет
погибших героев потомки,
наследники славных побед,
ведомые долгом и правом,
печальную память земли
под общий венчающий мрамор
торжественно перенесли.
Цветы на литом парапете,
эпический бронзовый гул,
счастливые строгие дети
почетный несут караул.
450
А здесь только солнце степное,
высокая даль, синева,
качается полдень от зноя,
пылится и сохнет трава.
С дороги сверну и заплачу
над горькой осенней землей,
над чашей Максимовой дачи –
огромной, горячей, пустой…
* * *
Страданий наших долгая надсада
Преобразилась в мужество и труд –
Так ветер принимает форму сада,
Кипящего и скрученного в жгут.
И так душа парящая моя
Вплетается в обычный ход событий,
В крест-накрест перетянутые нити
Единственной основы бытия.
Уже люблю свой многостенный дом
И чту его как суть свою и ровню,
Пока шумят деревья за окном
И облака стучат дождем о кровлю.
Уже заметно, как сама собой
Над первым криком и последней глиной
Просвечивает грубая холстина,
И видно, как над крышей и судьбой
Легко восходит ясная звезда,
И в знак того, что не единым хлебом
Живем,
светлеет длящееся небо,
Которым мы не будем никогда.
* * *
Сохнет на камне соль.
Море о берег бьет.
В сердце такая боль,
будто уходит флот.
451
Парусный, молодой,
яростный, как тоска,
выпростав над водой
белые облака.
Просто глядеть вперед
с легкого корабля.
Он – еще весь полет,
мы – уже все земля.
Нами уже стократ
вычерпаны до дна
суть и цена утрат.
Только теперь догнал
юный несмертный грех –
все мы в урочный час
недолюбили тех,
что провожали нас.
* * *