и всхлипнет ночь, и поплывет кругами
большого Тибра темная вода.
Сомнет траву у дальних берегов…
И мир другой, и песни не похожи…
Но точно так же весел и тревожен
дремучий воздух вечных городов.
И люди умирают от забот,
и кони задыхаются от бега,
и вздрагивает старый звездочет,
поняв судьбу измученного века.
Вчерашние веселые бои
и завтрашний, последний и кровавый…
Какой рассвет сегодня небывалый…
о римляне, о смертники мои…
2.
Любовь к земле, вскормившей белый свет
и солнцем озарившей наши лица, –
покуда это множится и длится,
душа права, и смерти в жизни нет.
460
И смерть права.
И, вспомнив наконец
слепой предел судьбы своей скудельной,
легко самоуверенный певец
переложил на голос плач свирельный.
И не узнал. И вздрогнул. Потому,
что вдруг один в прозрении опасном
увидел мир чужим и неподвластным
ни доблести, ни делу своему.
Так гордый Рим, тоскуя по Элладе,
не мог ее осилить и понять,
так тяжкий дух, лишенный благодати,
не знает правды и не может знать.
Но слышит боль.
И боязно душе
счастливо разместится в звуке тесном,
и слово не вмещается уже
в напеве допотопном и прелестном.
И музыка свершается одна.
И мука кровью горло обжигает,
потом грудная жаба донимает
и красота, как заговор, страшна.
На форумах бесчинствует молва.
Лихое семя древний корень губит.
И хлеб не свят. И правда на права.
И Лесбия тебя уже не любит.
3.
Гудит под мостами весна.
Бесстрашная после попойки,
орет в подворотнях шпана,
и с форума тянет помойкой.
Не в силах дожить и доспать,
встревоженный Цезарь в румянах
нарочно под рваные раны
затеял плащи примерять.
Да время еще не дошло.
Уже до начального срока
461
поэты высокого слога
забыли свое ремесло.
На варварском севере снег,
как парус натянут и светел.
Подтаял незыблемый век,
и медленный северный ветер
привычные звезды задул.
И, завтрашней кровью томимый,
запел протрезвевший Катулл –
любовник последнего Рима.
4.
Всемогущая судьба
за собой недоглядела,
проворонила себя,
баба, в девках просидела.
Не почуяла греха:
на подарки поскупилась –
от такого жениха
плевой дудкой откупилась.
И покуда он играл
да за девками таскался,
Вечный город умирал
и на блестки рассыпался.
Неожиданный пастух,
завернувший на поминки,
сдуру дунул во весь дух
в опустевшую тростинку.
Только грянула труба
с поднебесья –
и доныне
не отплакалась судьба
на божественной латыни.
Между небом и землей
ходит, плачет, как живая,
к камышиночке сквозной
страшной правдой припадая.
462
5.
…Взошли мои плеяды…
Сафо
Он трудно отходил.
И, говорят,
в последний час за муками своими
не мог припомнить царственное имя
седьмой сестры в созвездии Плеяд.
Познавшего тщету земных трудов,
готового к забвению и свету,
зачем его тревожили приметы
других печалей и других миров.
Ужель душа, спаленная дотла,
последней волей память напрягая,
заботилась, чтоб правда нежилая
желанным словом названа была?
О чем он перед смертью тосковал?
Великий Цезарь, брата провожая,
седьмое имя – Майя, Майя, Майя –
зачем ему вдогонку не назвал?
* * *
Судьбу не пытаю. Любви не прошу.
Уже до всего допросилась.
Легко свое бедное тело ношу –
до чистой души обносилась.
До кухонной голой беды дожила.
Тугое поющее горло
огнем опалила, тоской извела,
до чистого голоса стерла.
* * *
Г. Ш.
1.
Уж как мы тебя хоронили…
Как время, стояли кругом.
На горькую степь положили,
закрыли небесным рядном.
463
В пустое гнездо опустили,
лицом на недавний восход,
слова и заветы забыли
в надежде, что степь отпоет.
Но враз онемела природа.
И долгое горе навзрыд
сквозь наши остатние годы
и вдовые души летит.
2.
Был живой и молодой
с молодыми и живыми.
А какой он был со мной? –
А такой же, как с другими.
О погоде говорил –
все старухи молодели.
По дороге проходил –
облака над ним редели.
3.
Грешным он был человеком.
Грешным. Живым.
Оттого
мне до скончания века
Будет беда без него.
Будет сухая забота,
в честном пиру – маета,
в теплом дому – непогода,
в долгой степи – теснота.
Если работа – поденка,
если удача – пустяк.
Не наглядеться вдогонку,
не докричаться никак.
Он, как залетное горе,
как разговор в темноту,
как лебединое море –
белое и на лету.
464
4.
Ничего не оставил –
ни примет, ни речей,
никого не ославил –
потому и ничей.
Без названья и срока
никуда, никакой,
перелетной дорогой
прошумел над землей,
как щемящая нота
не для нас и для нас,
просиял, как погода,
обогрел и погас.
5.
А был, как большая дорога –
так явственно виден и слышен.
Как время растащен по крохам.
Как утренний воздух раздышан.
По вдохам, по крикам, по строчкам
как вечное солнце растрачен…
Подружки твои одноночки
до смерти тебя не оплачут…
Привыкли в железных объятьях
спасать соловьиную душу…
Твои собутыльные братья
до смерти беды не осушат.
Молчим на пожизненной тризне,
сжимая сгоревшие губы.
Стоим при тебе, как при жизни,
избранники и однолюбы.
* * *
Я пишу ниоткуда, потому что живу нигде,
я забыла твой адрес, но письма еще доходят,
ни жива, ни мертва, не сгорела в лихой беде,
потерялась, как серый солдатик в ночном походе.
465
Моя долгая верность выцвела, как платок,
мое юное горе прошло – и уже не жалко,
я прошла за тобой столько ближних и дальних дорог
зимней птицей, жилицей, ночлежницей и постоялкой.
Рядовую, уже никакую мою беду
непростительно было б вместить в наградные списки –
только в общую землю, под небо, ветлу, звезду,
и уже никогда под строгие обелиски.
Прожила – ты скажешь. Не знаю. Прошли года,
провожала, встречала, жалела, была, сказала,
и останусь нигде, ниоткуда, сейчас, всегда
незаметной подробностью станции и вокзала.
Разговоры со степью
1.
Серая, как песок,
бабка в степи кружит.
– Это какой цветок?
– Синенький, – прошуршит, –
как водяной исток.
Матушке тяжело –
ишь, расцвела не в срок –
с дождичком повезло…
Ох, не пронять дождем
эту сухую стать.
Не обороть умом,
войлок не продышать.
Только врасти травой
в ржавчину, шерсть и мех,
ухнуться с головой
в животворящий цех,
не в молодую страсть –
в непроходимый зной,
и навсегда пропасть
в музыке скобяной.
466
2.
– Где твой глубокий дом,
каменный перевоз,
где ты? –
Кругом, кругом
cтепью насквозь пророс.
– С камешком на уме,
с денежкой за щекой,
где ты? –
Во тьме, во тьме,
в памяти лубяной.
– С белым веслом в руке,
в узкой ладье, ко дну,
где ты? –
В песке, в песке,
вытянувшись в длину.
Всюду –
в ночи, в степи,
в недрах сухой реки.
Не надрывайся, спи,
горло побереги.
Всюду –
кругом, кругом,
в долгой траве, в песке,
в белом известняке,
в омуте меловом.
3.
Птицей бессонной в степи мечусь,
черной землей дышу.
Матушка, не о себе молюсь,
не за себя прошу.
Не отвергай запоздалый крик
ужаса моего.
Не открывай свой несмертный лик,
не убивай его.
467
Если и по тебе хорош,
если повременить
не получается
и убьешь –
дай хоть похоронить.
4.
Цветами его засыпала,
тащила в кромешную тьму…
Ох, матушка, я ли не знала,
как ты потакала ему.
Как ты его статью прельщалась,
как за руки нежно брала,
как ты ему в ноги кидалась,
как жить без него не могла…