— Комарей?
— Ну да. А также оводей и мошкей. А еще пчелей и осей…
— Это сильно!
— Но и общаться с ним не просто — правду-матку рубит не в бровь, а в глаз. Невзирая на лица, первому встречному. Поэтому в тот же глаз регулярно и получает. Постоянно ходит с синяками. Но характер общения не меняет.
— Характер нордический — драчливый.
— Вот-вот. Как говорил Зощенко, в дискуссиях держится индифферентно — кулаками размахивает. Короче говоря, мужик крутой — правдолюб и страстотерпец. Так что будь осторожнее, не заводись.
Однажды, субботним вечером я постучал в дверь той самой, заветной комнаты на третьем этаже, где обитал народный писатель. Стандартная обстановка — вешалка и шкаф у дверей, пара кроватей, застеленных байковыми одеялами, ободранная тумбочка с неизбежным будильником (по его потрепанному виду было понятно, что он неоднократно получал по морде от своего хозяина) — никак не выдавала творческого характера жильца. Что еще удивило, так это полное отсутствие в комнате книг и хоть какой-то печатной продукции, кроме пожелтевшей, скукоженной газеты на подоконнике среди россыпи дохлых мух. Впрочем, известно: «чукча — не читатель, чукча — писатель». За столом, усыпанном хлебными крошками, сидел лысоватый мужичок средних лет в несвежей майке и поношенных брюках-трико и хлебал что-то из тарелки алюминиевой ложкой. Отличительной особенностью его внешности была полная заурядность.
Было очень жарко. Наступавший вечер, как это бывает летом на юге, не принес прохлады. В прокуренной комнате, пронизанной заходящим, но безжалостным солнцем, стояла невероятная духота, которая казалась еще более невыносимой из-за полчищ мух, заполнявших собой все ее пространство. Стойкий запах немытых ног доводил обстановку в помещении до крайней степени сермяжности, придавая ей сходство с казармой. «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет…» — невольно всплыли в памяти бессмертные строки. Накаленная атмосфера не мешала аппетиту хозяина, который мельком взглянув на меня, продолжал свою трапезу, изредка отмахиваясь от мух («мухей» — вспомнилось мне). На столе стояла ополовиненная бутылка водки и мутный граненый стакан. Обломок хлеба и пучок подвядшего зеленого лука дополняли нехитрый натюрморт. Это был явно не завтрак аристократа. Еще больше я был поражен, когда понял, что писатель хлебает некую тюрю из кусков хлеба и лука, залитую водкой. Вот это народность!
«Приятного аппетита. А можно поговорить с Н. Рубиновым?» — спросил я. «Привет! Садись рядом!» — совсем по-чапаевски ответил хозяин. Я присел на стул несколько поодаль от стола. «Мурцовку будешь?». Я вежливо отказался. «Напрасно. Исконно русская еда. А ежли ты насчет романа, так его сейчас нет. Весь роздал людям. Читают…» — веско добавил он, доедая свой экзотический ужин. «Мне главное — что народ скажет. А не эти говнюки-критики» — презрительно поморщился он и отставил пустую тарелку на тумбочку. После этого навел порядок на столе, смахнув крошки на пол, и жестом пригласил меня поближе: «Выпить хошь? Обратно, зря. Нет, паря, водочка-то оно вернее будет. Я эту южную кислятину не люблю. Особливо белую — моча мочой». «Моча молодого поросяти. На третьем месяце беременности» — уточнил он и рассмеялся. «Не будешь? Ну, как хочешь» — он оторвал кусок газеты, скрутил из нее затычку, аккуратно укупорил бутылку и поставил в тумбочку. «Ну, что ж — давай знакомиться, раз пришел. Николай. Закуривай» — достал он пачку «Беломора». «И не куришь? Больной, что ли? Нет? Значит, не служил. В армии хошь — не хошь, а закуришь. Перекур для кого? Для тех, кто курит. Остальные копают. От забора и до обеда» — рассмеялся он. «А есть еще такой анекдот: «— Рядовой Петров, возьмите лом и подметите плац. — Товарищ старшина, разрешите взять метлу — так будет и чисто, и быстро. — Мне не надо, чтобы чисто, и не надо, чтобы быстро — мне надо, чтобы ты задолбался!». Он снова захохотал и с удовольствием затянулся. Крепкий запах «Беломора» несколько облагородил суровую атмосферу комнаты. «Здоровье бережешь? Ну, давай—давай! Кто не курить и не пьеть, тот здоровеньким помреть» — тепло пошутил он. Народность его речи выражалась также в полном игнорировании рода существительных: «Кино хреновая!».
«Как я начинал писать? Не сразу. Поначалу сомневался. Все думал — куда мне до большой литературы! А потом понял: не боги горшки обжигают. Есенин особенно помог — народный поэт! Придал силы. Толстой и Горький тоже в народ ходили. Да и кому жизнь-матушку знать, как не нам? Кто от сохи, от станка, от трансформатора. Сам-то я тут электриком. Пока на литературный Олимп не залез, по столбам лажу» — пошутил он. «Да сверху оно виднее. Хоть и на столбе сижу, а от земли не отрываюсь. Как эти зажравшиеся „письменники“. Я всегда с народом, в гуще жизни. С людьми общаюсь, приглядываюсь, прислушиваюсь. Сильно обогащает. Отгадай загадку: с когтями, а не птица — летит и матерится. Ни в жисть не угадаешь! Электрик со столба упал!» — расхохотался он. «Ты-то сам, инженер, поди? Можешь не отвечать — и так видно. А я инженер человеческих душ. Это покруче будет. Я каждого насквозь вижу. Мне палец в рот не клади — враз откушу! Что, испугался?» — народный писатель явно находился в хорошем расположении духа. «А я тоже в институт было поступил, в экономический. После армии, по направлению. А потом бросил это дело. Достали они меня там, особенно английским. Я с малолетства прикипел к родному языку, мне ихний без надобности. Ну, малость, конечно, знаю. Они, за границей, когда встречаются, говорят: „Хэллоу! Бизнес — уик?“, что в переводе означает: „Привет! Делаете ли вы свой бизнес?“. А когда говорят: „О, вэри, вэри матч!“, это значит: „Приходите завтра на матч“. А она прямо с первого урока начала по-ихнему булькать, я и сижу дурак дураком. Так и не стал ходить — на кой оно мне нужно? Ну, она мне потом — незачет. Мол, в первый раз вас вижу, занятия не посещали. И по другим предметам стали доставать. Ну, плюнул и ушел. Да ну их! А может, оно и к лучшему. Забивали бы пять лет голову всякой мутью, и что? Был бы сейчас инженером, как ты. Вас теперь как собак нерезаных. Куда ни плюнь — в инженера попадешь. На кой вы нужны?». Я вспомнил предостережение о правдолюбии писателя, частенько переходящем в мордобой, и сдержался. Между тем литератора потихоньку развозило. Его речь становилась все более бессвязной: «Только не надо! Не надо делать вид, чувак. Какой? Не надо делать вид, что ты умный… Да нет! Не в этом дело. А в чем? Если бы я знал! Я бы ездил на белой „Волге“… Только не надо! Не надо делать вид…» и так далее. Наконец махнул рукой, свалился на койку и захрапел.