Сказав это, старец снова обратился к своему подсвечнику, на котором зажжено было до десяти свечей рублевых и других цен, получаемых им обыкновенно от разных благотворительных особ, и, указывая мне на один догоравший среди них огарок белой десятикопеечной свечи, сказал: «Погаси этот огарочек». Я взял и погасил его. Отец Серафим сказал: «Возьми его себе». Тогда я попросил его благословения и положил этот огарочек к себе в карман. Он хранится в Дивеевской обители.
Затем он еще раз напомнил мне все и снова повторил, что жизнь его сокращается, что по телу он совершенно мертв, но духом Благодати Божией как бы сейчас родился. И после того отпустил меня с миром.
Действительно, я приходил тогда к нему в последний раз, хотя, по-видимому, и нельзя было полагать этого. Перед новым годом отец Серафим сам назначил себе могилу по правую сторону алтаря Успенского собора.
Последние минуты и кончина отца Серафима
1 января 1833 года, в день воскресный, отец Серафим пришел в последний раз к ранней обедне в больничную Церковь во имя преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких чудотворцев, в которой он обыкновенно приобщался Святых Таин.
Я был в то время голосовщиком на правом клиросе и обыкновенно в воскресный день и праздник старался выйти из собора после всенощной службы немного ранее конца, чтобы заблаговременно воспользоваться, прежде начатия службы Божественной литургии, благословением и спасительными назиданиями отца Серафима. Старец также имел обычай за полчаса приходить к литургии и садился всегда на правом клиросе на откладной лавочке.
Когда я пришел в этот день, по обычаю, заблаговременно в больничную Церковь и поклонился батюшке в ноги, прося его благословения, он спросил: «Кто это?» — потому что было еще темно. Я отвечал как и всегда: Тамбовский убогий Иоанн. Тогда он встал, благословил меня и, поцеловав отечески, посадил подле себя; а сам глубоко вздохнул, и этим вздохом уже предсказал мне что-то страшное. Вслед затем он сказал: «Ну, возлюбленнейший отец Иоанн, прости, я с тобой уж больше не увижусь!»
Пораженный совершенно словами этими, я упал на колени отца Серафима и весь залился слезами: «Как же это, батюшка?» — я мог только ему выговорить. Тогда он отвечал мне: «Я говорю это тебе по Бозе, мы уже больше с тобой не увидимся, только ты все слова убогого Серафима постарайся запечатлеть на сердце твоем; с ними всегда и ходи, и помни, что «вси своих си ищут, а не яже ближних», — и это последнее он повторил несколько раз и потом еще прибавил: «И не буди чужд посетитель». И затем снова начал говорить: «Так-то я говорю тебе, что я в последний раз с тобой вижусь, уже пришли минуты моего отшествия».
После этих слов отца Серафима мной овладела такая скорбь безутешная, какой и выразить теперь невозможно. В старце я терял друга, наставника, нежнейшего отца — словом, все. На мое же попечение он оставил сирот Дивеевских, и мне казалось, что они разбредутся все. В эти полчаса, которые я провел при ногах незабвенного старца, я пролил столько слез, сколько никогда в жизни. Я обнял его колено и, рыдая, кричал ему: «Батюшка, как же я без вас-то останусь, проведите меня сквозь страшные мытарства?» На это старец, обняв меня, как отец чадолюбивый, отвечал: «Я молю за тебя Господа и Пречистую Его Матерь, только ты все слова убогого Серафима постарайся запечатлеть в сердце своем». Когда же я продолжал рыдать и проливать источники слез, старец встал и, с сокрушением воздев горе руки свои, сказал, взирая на священные иконы: «И буду за тебя молить Господа и Пречистую Божию Матерь!» Сказав это, он сел и поник главой; потом опять встал и в том же самом положении, с тем же сокрушенным духом повторил снова: «И буду за тебя молить Господа и Пречистую Божию Матерь!» И это он повторил несколько раз. Я был вполне убежден, что произнести столь дивные и, по-видимому, дерзновенные слова могла только душа чистая, святая, каковой и была душа праведного человека, блаженного старца Серафима. Я принял со всей верой слова праведника и до сих пор врачуюсь ими во всякой скорби.
В продолжение Священной литургии я не слыхал ничего, что читалось и пелось, а только лил горячие слезы, так что слезы эти видели все, хотя никто не понимал их, кроме одного тут бывшего Саровского послушника Иоанна Степанова, в последствии иеродиакона Уфимского Успенского монастыря Феоктиста.