По окончании проскомидии старец еще раз обратился ко мне со словами: «Ну, прости же, возлюбленнейший мой отец Иоанн, и благослови меня уйти в алтарь». Там он обыкновенно стоял во время литургии, когда приобщался Пречистых Таин Христовых.
При конце Священной литургии я поручил другому брату допеть окончание, а сам поспешил в алтарь, чтобы еще в последний раз удостоиться благословения отца Серафима и попросить его святых молитв. Когда я подошел к нему, он снимал в это время епитрахиль и поручи и, увидав меня, предварил мой поклон своим поклоном и потом облобызал меня своими священными устами. Уходя, он еще раз обнял мою голову своими преподобными руками и сказал: «Ну, прости же, возлюбленнейший мой отец Иоанн, и помни все слова убогого Серафима; запечатлей их в сердце твоем, с ними всегда и ходи».
После того отец Серафим простился и со всеми тут бывшими братиями; всех благословил, облобызал и, утешая, всем говорил: «Спасайтесь, не унывайте, бодрствуйте; нам венцы готовятся».
Простившись со всеми, он приложился ко кресту и к образу Царицы Небесной и, обойдя кругом Священный Престол, сделал обычное поклонение и вышел в северные двери, чего прежде никогда не делал, как бы назнаменуя этим, что каждый человек входит в жизнь одними дверьми, то есть рождением, а отходит от жизни другими, то есть смертью. Вечером того же дня келейный отца Серафима слышал, как он пел в своей келье пасхальные и другие духовные песни.
На другой день, по обычаю, я пел за ранней обедней и только что кончил «Достойно», как вдруг увидел в дверях мальчика лет шестнадцати, ангеловидного, которого я счел тогда за живописца, но после нигде не мог отыскать его. Он спрашивал келейника отца Серафима и наскоре сказал что-то о пожаре и о смерти.
Меня так поразили эти слова, что я уже не мог допеть конца обедни, а попросил других; сам же тотчас поспешил в келью отца Серафима и нашел там в сенях большое замешательство. В дверях кельи отца Серафима затлелась книга, вероятно, от упавшей свечи с подсвечника, близ дверей поставленного. Надо заметить, что этот подсвечник никогда не стоял прежде у дверей кельи, и потому, вероятно, тлением книги старец хотел, по воле Божией, известить братию о своем отшествии. Притом же и самая дверь, прежде всегда запертая, на этот раз была недотворена, так что, пока тлелась книга, дым постоянно вытягивался в сени и наполнял их. На этот дым пришел келейник отца Серафима с другим братом, и как только отворили они двери сеней, тотчас весь дым и повалил вон. Перепугавшись, они бросились за снегом, принесли его на лопате и набросали на тлевшую книгу. От этого произошел пар, который вместе с дымом потянулся из сеней. В эту минуту прибежал я и тотчас спросил: «Где батюшка?» Но они ничего не могли сказать мне, наверное, потому что совершенно занялись дымом.
Тогда я вошел с молитвой в келью отца Серафима и увидел, что он стоял на коленях в обычном своем белом балахончике, с медным Распятием на груди, с открытой головой и с крестообразно сложенными на груди руками, перед образом Божией Матери «Умиление». Глаза его были закрыты, но лицо оживлено Богомыслием. В келье же было совершенно чисто и ясно, и я подумал, что старец находится в молитвенном подвиге. Подождав немного, я сказал ему: «Батюшка! Разве вы не видите, что у вас книжка горит?» Но он не дал мне ответа. Через несколько минут я снова повторил мой вопрос, но старец так же безмолвствовал.
Тогда мне вдруг припомнилось все, что старец накануне говорил мне перед Священной литургией: какие давал наставления и сладкие обеты молиться за меня и как потом простился со мной и со всеми тут бывшими братиями. Я бросился к старцу и только что хотел припасть к нему, как он сам пал на мою грудь еще совершенно теплый, как будто дух его в это самое мгновение оставлял тленную свою оболочку.
Я не описываю здесь моей скорби, без сравнения сильнейшей той, которая поразила меня накануне, потому что описывать эти минуты невозможно. Довольно сказать только то, что я желал и порывался тогда быть сам зарытым вместе с моим старцем.
Весть о кончине отца Серафима быстро разнеслась повсюду, и тогда все окрестные жители сбежались в Саровскую пустынь. Мало сказать, что все скорбели и плач был общий по разлуке с подвижником, которого жизнь была примером братии и украшением Православной Церкви; все чувствовали тогда и пересказывали потом, что как будто пустота какая или тьма внезапная после сильного света ощутительно покрыли души и самые жилища их.