Простившись со всеми, он приложился ко кресту и к образу Царицы Небесной и, обойдя кругом Священный Престол, сделал обычное поклонение и вышел в северные двери, чего прежде никогда не делал, как бы назнаменуя этим, что каждый человек входит в жизнь одними дверьми, то есть рождением, а отходит от жизни другими, то есть смертью. Вечером того же дня келейный отца Серафима слышал, как он пел в своей келье пасхальные и другие духовные песни.
На другой день, по обычаю, я пел за ранней обедней и только что кончил «Достойно», как вдруг увидел в дверях мальчика лет шестнадцати, ангеловидного, которого я счел тогда за живописца, но после нигде не мог отыскать его. Он спрашивал келейника отца Серафима и наскоре сказал что-то о пожаре и о смерти.
Меня так поразили эти слова, что я уже не мог допеть конца обедни, а попросил других; сам же тотчас поспешил в келью отца Серафима и нашел там в сенях большое замешательство. В дверях кельи отца Серафима затлелась книга, вероятно, от упавшей свечи с подсвечника, близ дверей поставленного. Надо заметить, что этот подсвечник никогда не стоял прежде у дверей кельи, и потому, вероятно, тлением книги старец хотел, по воле Божией, известить братию о своем отшествии. Притом же и самая дверь, прежде всегда запертая, на этот раз была недотворена, так что, пока тлелась книга, дым постоянно вытягивался в сени и наполнял их. На этот дым пришел келейник отца Серафима с другим братом, и как только отворили они двери сеней, тотчас весь дым и повалил вон. Перепугавшись, они бросились за снегом, принесли его на лопате и набросали на тлевшую книгу. От этого произошел пар, который вместе с дымом потянулся из сеней. В эту минуту прибежал я и тотчас спросил: «Где батюшка?» Но они ничего не могли сказать мне, наверное, потому что совершенно занялись дымом.
Тогда я вошел с молитвой в келью отца Серафима и увидел, что он стоял на коленях в обычном своем белом балахончике, с медным Распятием на груди, с открытой головой и с крестообразно сложенными на груди руками, перед образом Божией Матери «Умиление». Глаза его были закрыты, но лицо оживлено Богомыслием. В келье же было совершенно чисто и ясно, и я подумал, что старец находится в молитвенном подвиге. Подождав немного, я сказал ему: «Батюшка! Разве вы не видите, что у вас книжка горит?» Но он не дал мне ответа. Через несколько минут я снова повторил мой вопрос, но старец так же безмолвствовал.
Тогда мне вдруг припомнилось все, что старец накануне говорил мне перед Священной литургией: какие давал наставления и сладкие обеты молиться за меня и как потом простился со мной и со всеми тут бывшими братиями. Я бросился к старцу и только что хотел припасть к нему, как он сам пал на мою грудь еще совершенно теплый, как будто дух его в это самое мгновение оставлял тленную свою оболочку.
Я не описываю здесь моей скорби, без сравнения сильнейшей той, которая поразила меня накануне, потому что описывать эти минуты невозможно. Довольно сказать только то, что я желал и порывался тогда быть сам зарытым вместе с моим старцем.
Весть о кончине отца Серафима быстро разнеслась повсюду, и тогда все окрестные жители сбежались в Саровскую пустынь. Мало сказать, что все скорбели и плач был общий по разлуке с подвижником, которого жизнь была примером братии и украшением Православной Церкви; все чувствовали тогда и пересказывали потом, что как будто пустота какая или тьма внезапная после сильного света ощутительно покрыли души и самые жилища их.
Тело праведника лежало восемь суток в Успенском соборе, и в это время вся Саровская обитель, наполненная тысячами народа из окрестных мест и соседних губерний, представляла только слезы и рыдания. Все наперерыв спешили облобызать в последний раз великого старца.
АРХИЕПИСКОП ВОРОНЕЖСКИЙ И ЗАДОНСКИЙ АНТОНИЙ
Служение архиепископа Антония (Смирницкого) на Воронежской кафедре продолжалось в течение двадцати лет. За этот продолжительный период времени он много сделал для своей епархии доброго и полезного и завоевал всеобщую любовь и уважение. Это был «муж в добродетели дивный», как говорил о нем наместник Троице-Сергиевой лавры преподобный Антоний. Архиепископ Антоний сиял на кафедре красотой безупречной жизни и дарами Святого Духа. Постоянно творил Иисусову молитву. Никто не видел, чтобы он когда-нибудь смеялся. Имел дар умиления и дар слез. На нем видимо почивал Дух Святый, прославивший его необыкновенными дарами Благодати Божией — даром чудес, исцеления и прозрения будущего, даром проникать в глубину человеческого сердца и в сокровенные изгибы его.