— А Валленберг, стало быть, заменяет их?
— Похоже, это дает некий эффект. Вон, взгляните на господина Хакетта. Парень хоть куда.
— Да уж. Но почему вы даете гормоны пациенту с Альцгеймером? Он же не может дать на это согласие.
— Возможно, он согласился несколько лет назад, когда еще соображал.
— Исследование длится так долго?
— Валленберг работает над этим с девяносто второго года. Загляните в «Указатель медицинских публикаций». Увидите, его имя мелькает в нескольких десятках изданий. Все, кто занимается гериатрией, знают Валленберга. — Брэйс осторожно поднялся из-за стола. Помедлив несколько мгновений, он удовлетворенно кивнул. — Непоколебим как скала. И когда снимать швы?
— Через пять дней.
— А когда я получу счет?
Она улыбнулась:
— Обойдемся без счета. Просто окажите мне услугу.
— Угу.
— Посмотрите карту Гарри Слоткина. Позвоните мне, если что-нибудь найдете. То, что я могла упустить.
— А вы полагаете, что пропустили что-то?
— Не знаю. Но собственных ошибок не выношу. Гарри могло хватить сообразительности добраться назад в Казаркин Холм. Возможно даже, в палату к жене. Будьте начеку.
— Я предупрежу сестер.
— Его нельзя не заметить. — Тоби потянулась к своей сумочке. — Он в костюме Адама.
Тоби подъехала к своему дому, остановилась рядышком с «Хондой» Брайана и заглушила мотор. Она не сразу вылезла из машины, а задержалась на некоторое время: сидела и слушала тихое пощелкивание остывающего двигателя, наслаждаясь мгновениями покоя, когда никто ничего не требует. Как же их много, этих требований! Она сделала глубокий вдох и откинула голову на подголовник. Девять тридцать, тихое время в округе, населенной провинциальными интеллигентами. Родители ушли на работу, дети отправлены в школу или детсад, дома опустели в ожидании домработниц, которые все отдраят и пропылесосят, а затем исчезнут, оставив после себя характерный лимонный запах полироли. Это был безопасный район с ухоженными домиками; не самая изысканная часть Ньютона, но вполне удовлетворявшая потребность Тоби в том, что касалось упорядоченности жизни. После неожиданностей ночного дежурства в неотложке начинаешь ценить тщательно подстриженную лужайку.
Чуть дальше по улице внезапно пробудился садовый пылесос. Затишье кончилось. Служба наружной уборки на своих пикапах уже вторглась в округу.
Тоби неохотно покинула «Мерседес» и поднялась на крыльцо.
Брайан, помощник ее матери, поджидал у двери, скрестив на груди руки и неодобрительно щурясь. Он был похож на жокея, изящный миловидный молодой человек, однако преграду он представлял собой значитльную.
— Ваша мама сегодня прямо на стенку лезла, — сообщил он. — Не стоит так с ней поступать.
— А ты разве не сказал ей, что я задержусь?
— Без толку. Знаете же, она этого не понимает. Она ждет, что вы придете рано, а если нет, она принимается за свое — ну, знаете, подходит к окну и в ожидании вашей машины начинает раскачиваться взад-вперед, взад-вперед до бесконечности.
— Прости, Брайан. Я ничего не могла поделать. — Тоби вошла следом за ним в дом и положила сумку на стол в прихожей.
Нарочито медленно вешая куртку, она твердила про себя: «Спокойно, спокойно. Не кипятись. Он тебе нужен. Он нужен маме».
— Мне-то все равно, задерживаетесь вы на два часа или нет, — продолжал он. — Я свое получаю. И получаю очень неплохо, спасибо вам. Но вот вашей маме, бедняжке, это не растолкуешь.
— У нас проблемы на работе.
— Она не притронулась к завтраку. Вон, у нее в тарелке остывшая яичница.
Тоби хлопнула дверцей стенного шкафа:
— Я приготовлю ей другой завтрак!
Молчание.
Она стояла к нему спиной, продолжая держать руку на дверце. В голове крутилось: «Я не хотела отвечать так резко. Я просто устала. Я так устала!»
— Что ж, — проговорил Брайан, обозначив этим все. Обиду. Поражение.
Тоби повернулась к молодому человеку. Они были знакомы уже два года, но так и не стали настоящими друзьями, никогда не заходили дальше отношений работника и нанимателя. Она ни разу не была у него дома, не видела Ноэля, его соседа по дому. И все же в этот момент она понимала, что зависит от Брайана больше, чем от кого-либо. Именно он делал ее жизнь относительно нормальной, и Тоби не могла потерять его.
— Прости, — извинилась она. — Мне просто не потянуть сейчас еще и это. У меня была премерзкая ночь.
— Что случилось?
— Мы потеряли двух пациентов. За час. И я до сих пор чувствую себя просто ужасно. Я не хотела на тебе отыгрываться.
Он слегка кивнул, неохотно принимая извинения.
— А как у вас прошла ночь?
— Она проспала всю дорогу. Я только что вывел ее в сад. Это всегда успокаивает.
— Надеюсь, она не повыдергает весь салат.
— Не хочу вас огорчать, но салат пошел в семена уже месяц назад.
«Ну вот, теперь я еще и садовник никудышный», — подумала Тоби, направляясь через кухню к черному ходу. Каждый год с самыми радужными надеждами она разбивала огородик. Она сажала салат, цуккини и зеленую фасоль, и ростки успешно всходили. Но затем наваливались всевозможные дела, и она забрасывала огородные хлопоты. Салат зацветал, желтая перезревшая фасоль висела на плетистых стеблях. Тоби с отвращением все обрывала и давала себе клятву на следующий год постараться как следует, но прекрасно знала, что и следующий год принесет урожай несъедобных цуккини, больше похожих на бейсбольные биты.
Она вышла во двор. Сначала она не заметила маму. Сад разросся, превратившись в полные сорняков джунгли; цветы и вьющиеся растения доходили в высоту до подбородка. Этот сад всегда отличался приятным художественным беспорядком: клумбы, разбитые без всякого плана, просто по чьей-то садоводческой прихоти, расползались вширь год от года. Когда Тоби купила этот дом лет восемь назад, она собиралась повыдергать самые непокорные растения и установить безжалостный садовый порядок. Но тогда Элен отговорила ее; Элен объяснила, что в саду надо культивировать как раз беспорядок.
И вот теперь Тоби стояла у задней двери и оглядывала сад, разросшийся так, что не было видно мощеных дорожек. Что-то зашуршало среди цветов, и в поле зрения появилась соломенная шляпка. Элен, стоя на коленках, ковырялась в земле.
— Мамочка, я дома.
Шляпка запрокинулась, открыв круглое загорелое личико Элен Харпер. Увидев дочь, она помахала ей; рука ее что-то сжимала. К тому времени, как Тоби прошла через двор и шагнула в заросли переплетенных стеблей, мама поднялась на ноги, и Тоби увидела, что у нее в кулачке зажат пучок одуванчиков. По иронии судьбы в этом состояла одна из особенностей болезни Элен: она разучилась готовить и умываться, но не разучилась — и, наверное, уже никогда не разучится — отличать сорняки от цветов.
— Брайан говорит, ты еще не ела, — сказала Тоби.
— Мне кажется, ела. А разве нет?
— Ладно, я собираюсь приготовить завтрак. Не хочешь пойти в дом и позавтракать со мной?
— Но у меня еще так много дел. — Элен со вздохом оглядела клумбы. — Я наверно, никогда не смогу все закончить. Ты видишь вот это? Эту гадость?
Она помахала зажатой в кулачке вялой зеленью.
— Это одуванчики.
— Да. Они везде. Если я их не повыдергиваю, они полезут дальше, вон в те фиолетовые. Как ты там их называешь…
— Фиолетовые? Честно, мам, даже и не знаю.
— Все равно, места ведь больше не будет, значит, придется все расчищать. Это борьба за место. Так много дел, и вечно не хватает времени.
Она придирчиво оглядела сад, ее щеки раскраснелись от солнца. «Так много дел, и вечно не хватает времени». Это была типичная присказка Элен, прямо-таки мантра, уцелевшая после распада остальной части памяти. Почему только эта фраза сохранилась в сознании? Неужели жизнь овдовевшей матери двух дочерей до такой степени сдавливалась узкими рамками времени, бременем неисполненных дел?