Они были такими разными, две женщины его жизни.
Он развернулся, чтобы лучше видеть ее лицо.
- А ты? Ты любишь мужа?
- А как ты думаешь, почему я здесь?
- Он тоже тебя любит?
- Он не давал мне повода сомневаться.
- Изменились бы твои ценности, если бы их всех, - он кивнул на спящих девочек, - вдруг не стало?
Она оглянулась на детей. Сейчас у нее не было других ценностей - только эти девочки. Пожалуй, он готов был разделить ее чувства.
- И теперь ты мстишь?
- Сначала да, а сейчас... сложный вопрос.
Как объяснить это ей? А самому себе - как? Он ведь и сам не был ни в чем уверен.
- Начать войну легко, закончить трудно. Страх, боль, смерть... человек ко всему привыкает. Особенно к простым решениям: есть проблема - пулю в лоб, и нет проблемы. Жизнь уже ничего не стоит, ни своя, ни чужая... Знаешь, о чем я часто думаю? Тот, кто знал, где я живу, также хорошо знал, что меня тогда в доме не было. Нужна ли была моя смерть? А может, кто-то ставил на то, что я не прощу? Я и другие. Тогда экстремисты сорвали переговоры. И сейчас то же самое. Мой племянник, он просто шестнадцатилетний мальчишка. Вся его вина в том, что он несчастный озлобленный подросток и мой родственник. Любой адвокат легко его оправдает, но здесь это никому не интересно. Я вынужден воевать с вами, иначе его и таких, как он, не спасти.
Боль, желеобразной массой перекатывающаяся внутри черепа, вызвала приступ дурноты. Он закрыл глаза и по привычке сжал ладонями голову.
- Опять болит? - она снова заставила его придвинуться и занялась массажем, - Тебе нужно серьезно лечиться!
Он лишь слабо усмехнулся
- Или хотя бы хорошенько отоспаться.
- В могиле отосплюсь. Недолго осталось.
- Не болтай глупости.
- Я не верю в терроризм, а в рай для мучеников - тем более. В чем же глупость?
- Слушай, что у тебя за жизнь? - сердито заворчала она, и этот ее тон показался ему лучшим лекарством. - Подставляешься под пули в компании подонков, наркоманов и религиозных фанатиков, терпишь такую боль, что смотреть - и то тошно. Ты даже уснуть боишься. Тоже мне, командир.
В ее словах была изрядная доля правды: половина его людей доброго слова не стоила. Однако он был к ним привязан - слишком много пережито вместе. А, кроме того, он никогда не забывал, как мало сам от них отличался, лишь чудом получив от жизни чуть больше остальных.
- Я не за себя боюсь, за вас. Для моих парней вы - враги, а меня они уважают, может, даже любят. Говоришь подонки, наркоманы и фанатики? А чего ты от них хочешь? Они выросли на линии фронта, играя в бомбежки и похороны. Ислам - религия мира и добра, да только они все вместе об исламе знают меньше, чем ты одна. Любой из них умеет стрелять лет с пяти, а вот ни читать, ни, тем более, думать их не научили. Что им скажешь, в то и поверят, лишь бы сказано было вовремя. - Он устроился удобнее, облокотившись на ее колени. - Чтобы на самом деле заключить мир, мало отнять у них автоматы, их надо лечить, учить, им надо дать работу и достойный заработок. Это требует денег, очень больших денег. Зачем тратиться? Пусть пропадают. А на войне можно нажиться. Власть, деньги, политический капитал... мир гораздо дороже войны, но гораздо хуже финансируется. Наши лидеры улыбаются друг другу, делая вид, что хотят договориться о заведомо нереальных уступках, а те, кто стоит за их спинами, всеми силами множат число экстремистов во имя собственного богатства и власти. Мир на этой земле никому не нужен.
- Так напиши об этом! Это будет намного сильнее, чем бомбы и пули.
- Как?! Мелом на стене? У меня больше нет газеты. И денег нет. Можно, конечно, за тебя выкуп взять. Или еще кого-нибудь похитить? Ты, случайно, не сторонница терроризма?
- И что же ты предлагаешь?
- Ничего не предлагаю. Не знаю. Знаю только, что пока я жив, я должен что-то делать, чтобы мир не забыл о них... - он указал на дверь, - о нас.
- Идеалист! Глупый прекраснодушный романтик! Посмотри, у тебя борода почти седая, а ты все еще такой наивный мальчишка!
Казалось, она только сейчас поняла, насколько все серьезно, и по-настоящему испугалась. И ему почему-то захотелось верить, что этот ее страх не только за себя и детей. Но разве было у него право на такую веру?
- Твой тюремщик - идеалист и романтик. Тебе повезло, - он снизу вверх заглянул в ее глаза и улыбнулся, - или нет?
- Что ты несешь?!
Ирония, приправленная по-детски невинной улыбкой, должна была утешить, но только испугала еще больше. Она резко отстранилась, словно окаменев, и крупные слезы, одна за другой, покатились по осунувшимся щекам.
- Что с тобой? - растерянно спросил он.
Она не ответила, лишь отвернулась к стене.
Он поднялся, подошел к окну, вернулся к двери, еще несколько раз смерил комнату шагами: она все плакала, тихо, беззвучно, не вытирая слез. Наконец, он остановился и осторожно коснулся ее волос.