— Ну-ка, прочтите!
Чабуа начал читать свою эпиграмму. Любезная улыбка постепенно сошла с лица Ираклия: стихотворение было похоже на самого Чабуа — каждая его строчка источала яд. Ираклий нахмурился, но, чтобы не обескураживать Чабуа, похвалил стихи, назвал их остроумными и, обратившись к Давиду, сказал:
— Поэту лучше оставаться поэтом. Не к лицу Бесики звание царского секретаря. Ему пристало писать стихи, петь их, наигрывая на тари, и вести остроумную беседу. К тому же он скоро уезжает вместе с царевичем в Россию.
Давид кинул сердитый взгляд на Чабуа. Продолжать дальше разговор о Бесики было явно неудобно. Он поклонился Ираклию и отошёл к одной из групп беседующих.
Бесики овладела тяжёлая тоска. Он заперся в своей комнате и с утра до вечера сидел перед камином. Счастье, казалось, повернулось к нему спиной — на каждом шагу его подстерегала неудача.
К Анне он не смел показаться. Анико прислала ему письмо, в котором проклинала его и запрещала ему показываться ей на глаза. Государь отказал ему в должности секретаря. Чабуа читал всем и каждому свои стихи; говорили, что он прочёл их и Анне. А несколько дней тому назад Кайхосро Мурманишвили, отозвав в сторону Бесики, шёпотом передал ему свой разговор с одним воином из крепостной стражи — Беруча, который уверял его, что своими глазами видел, как Тотлебен писал письмо ахалцихскому паше. Рассказчик был возмущён тем, что Бесики, которому он сообщил о письме, даже не подумал доложить об этом случае государю.
— Что ты натворил, — сказал Кайхосро. — Ты знаешь, что тебе будет, если государь узнает об этом? Хорошо ещё, что я сумел уверить Беруча, будто ты сообщил государю всё, что тебе было рассказано. Ну, а если Беруча попадётся на глаза Ираклию и захочет сам рассказать ему о происшедшем! Хорош ты будешь!
Ко всему этому прибавилось вскоре ещё одно, совсем уже устрашающее обстоятельство. Из Москвы вернулся Давид Цицишвили, служивший там в юстиц-коллегии в чине надворного советника.
Между прочими новостями Цицишвили сообщил Бесики, что он, Цицишвили, встретил в Астрахани Александра Амилахвари, который рассказал ему, как он бежал из тюрьмы и как по дороге его и Чоглокова нагнал сын преподобного Захарии и уступил ему свою лошадь. Расставшись с Бесики и перевалив за Триалетские горы, беглецы повстречали людей Ираклия, которые схватили Чоглокова, а Александра, не опознав, отпустили.
— Я удивляюсь, что вижу вас на свободе, — добавил Цицишвили. — Сомневаюсь, чтобы царь Ираклий, если он об этом узнает, оставил вас в живых. Что касается меня, то я обещаю вам молчать, но что, если кто-нибудь случайно расскажет об этом царю или если ему напишут из Москвы?
— В стране свирепствовала чума… Когда я встретил этих людей на дороге, мне и в голову не пришло, что я вижу перед собой беглецов. Чума косила жителей Тбилиси, все разбегались в разные стороны, чтобы спастись от смерти. Кому в такое время было думать о беглых арестантах! Каждый человек в те дни жаждал творить добро, чтобы отвратить гнев господний от нашей страны.
Но напрасно Бесики подбодрял себя и пытался оправдать свои поступки. Он сам чувствовал несостоятельность своих доводов. Он ежеминутно вспоминал теперь то о письме Тотлебена, то о своих встречах с царевичем Александром Бакаровичем в Иране, то о побеге Амилахвари. При мысли, что все эти его поступки могут обнаружиться, у него перехватывало дыхание.
Обуреваемый мрачными мыслями, Бесики утратил покой. Он пытался залить тоску вином, но вино не помогало.
Особенно страдал Бесики от того, что ни с кем не мог поделиться своими тревогами и тем самым хоть немного облегчить своё сердце. Ведь он не совершил никакого преступления, никогда ничего дурного не замышлял пи против своей страны, ни против своего царя. Почему он должен дрожать от страха и ни днём ни ночью не знать покоя? Ах, если бы Леван был царём! Тогда Бесики не о чем было бы беспокоиться. Леван понял бы его без долгих объяснений. Он слегка пожурил бы поэта, и этим бы всё ограничилось.
— Ваше высочество, я хочу поведать вам одну тайну, но только не выдавайте меня, — обратился однажды Бесики к Левану, который только что вернулся со званого ужина и, перед тем как лечь спать, грелся у камина.
Леван с юношеским нетерпением взглянул на поэта, который в эту минуту снимал подвязки с его ног.
— Тайну? Какую тайну? Погоди, как пишет о тебе Чабуа?.. «Воспитанник турка»! Эх ты, воспитанник турка!
— Государь собирается объявить вас наследником.