— Это я и без тебя знаю. Но кто тебе сказал об этом?
— Вы меня не выдадите?
— Чудак, ты ещё потребуй с меня письменное обещание!
— Я не шучу. Меня предупредили: если кто-нибудь узнает об этом, у меня вырвут язык.
— И хорошо сделают! На что тебе такой язык, который не сумел дать достойного ответа даже Чабуа! Но я всё шучу. Говори, откуда ты узнал об этом?
— Государь продиктовал мне своё завещание в ночь перед аспиндзским боем. Я своими руками написал: «Наследником грузинского престола после нас объявляю царевича Левана».
— Неужели это правда? — изумился Леван.
— Клянусь вашим счастьем!
— Почему же ты до сих пор не говорил мне об этом?
— Государь приказал мне никому не говорить, даже вам…
— А что он приказал написать о Георгии?
— Предназначил ему патриарший престол.
— Чтобы Георгий стал монахом? Грузинский престол принадлежит ему, и я не стану его оспаривать, если Георгий сам не пожелает отречься, подобно царевичу Иосифу в Имеретии, который уступил троп брату своему Соломону, а сам принял схиму и стал католикосом.
— Если Грузия обречена на гибель, то на карталинско-кахетинский престол взойдёт Георгий, а если ей суждено спастись — взойдёте вы!
— Ты льстишь мне?
— Если я говорю, чтобы льстить вам, пусть бог поразит меня на месте. Не гневайтесь на меня за то, что я дурно отзываюсь о вашем брате, но я должен сказать откровенно — он не создан быть царём.
Бесики заметил, что его сообщение сильно взволновало Левана.
— А где же завещание? — спросил Леван.
— Я вернул его государю тотчас же после сражения.
— Может быть, государь разорвал его?
— При мне государь положил его себе в карман, а что сделал с ним дальше, я не знаю. Наверное, завещание хранится у государя. Эх, дал бы бог дождаться этого дня! Ни о чём больше не мечтаю.
— Что ты такое говоришь, безумец? Значит, ты мечтаешь о смерти моего отца?
— Более меня упаси! — испугался Бесики — Как вы могли подумать такое? Все говорят, что в вашем лице Грузия обрела второго Ираклия и что счастлива страна, имеющая двух достойных правителей. Почему бы в Картли не править одному Ираклию, а в Кахетии — другому, как это было при жизни деда вашего, блаженной памяти царя Теймураза?
— Тсс… тише! — Леван закрыл рукой рот Бесики. — Уж не хочешь ли ты разделить судьбу моей бабушки Анны-ханум?
Бесики изумлённо взглянул на него.
— Ты ведь знаешь, что она всячески старается отнять у Ираклия Картли и хочет на карталинский престол возвести меня.
— Я впервые это слышу, и, должен сознаться, эта мысль мне очень правится.
— Что? — загремел Леван. — Ты хочешь, чтобы я сейчас же повесил тебя?
— Можете и отсечь мне голову, — Бесики упал на колени и смело взглянул вверх, в лицо Левана, — но я всё же буду повторять своё…
— Тише… Что ты болтаешь, дурак! Ты думаешь, что я — честолюбивый выскочка, которому коварными словами можно внушить преступные желания? Мне ли, потомку Багратионов, сыну столь прославленного отца, забывать, что царствовать — это значит нести тяжёлое бремя, для которого нужна очень крепкая спина? Царствовать — это значит служить стране. И если мы преданы нашей отчизне, то должны стремиться к объединению Грузинского царства, а не к раздроблению его… Признаюсь тебе чистосердечно, что желаю царствовать, но только после моего отца, и что хочу быть царём всей Грузии, Западной и Восточной, от Никопсии до Дербента…
Леван, протянув ногу Бесики, приказал:
— Сними башмаки! — и добавил: — Так оно и будет, если буду жив.
— Да исполнится всё по вашему желанию!.. — Бесики снял с Левана башмаки, подал ему туфли и вытянулся перед ним в ожидании дальнейших приказаний.
Глядя на пылающие в камине угли, Леван углубился в свои мысли. Бесики молча наблюдал за царевичем и в душе упрекал себя за то, что невольно поддался жалким соображениям Анны-ханум. Разве не был он всю жизнь одержим мечтой о возрождении славного прошлого Грузин? Преданность этой высокой мечте давала право ему, худородному дворянину, относиться свысока к представителям знатных родов, не умевших возвыситься до подобных мыслей. Ведь многие из этих родов боролись с Ираклием только за то, чтобы быть полновластными хозяевами в своих владениях!
Всю ночь в голове Бесики вертелись мучительные мысли, и он беспокойно метался в постели. Перед его глазами возникали то царевич Леван, то Давид Орбелиани. При мысли о величии их государственных помыслов и стремлений он казался себе мелким и ничтожным трусом, тогда как Леван и Давид, истинные рыцари, бесстрашно неслись навстречу бесчисленным врагам. Они мчались вперёд так, точно гнались за самой смертью, чтобы уничтожить её, и не боялись, что их самих могут изрубить враги. Они ничего не боялись — ни острых сабель врага, ни гнева государя.