— Гм… ваше высочество, вы сильно преувеличиваете значение пугачёвского бунта. Нет, он не заслуживает нашего внимания. Иные причины вынуждают нас отложить на некоторое время союз с Грузией, который в будущем станет необходимым не только для вас, но и для нас самих. Кавказ — это та крепость, которая надежным стражем станет на южной границе великой России. Я неоднократно доказывал государыне, что нам необходимо установить твёрдые дружеские взаимоотношения с Грузией и принять её под своё покровительство на любых условиях. Императрица разделяет это мнение, но в настоящую минуту обстоятельства сложились таким образом, что мы вынуждены разочаровать вас. И всё же — есть ещё маленькая надежда… Я хочу ещё раз попытаться.
— Приношу вам глубокую благодарность, ваше высокопревосходительство.
— Во всяком случае, не отчаивайтесь. Возможно, что условия, которые мы предполагаем поставить Турции при заключении мира с ней, принесут вам большую пользу, чем посылка войск в Грузию. Мы потребуем от Порты неприкосновенности вашей страны.
Слова Голицына вновь обнадёжили Левана и Антония. Но и последняя попытка вице-канцлера не имела успеха. 13 февраля, накануне отъезда грузин из Петербурга, Голицын написал Ираклию длинное письмо, в котором уверял царя, что никогда не оставит его страну без внимания и постарается при заключении мира с Портой добиться как можно более благоприятных условий для Грузии.
Четырнадцатого февраля послы со своей свитой покинули Петербург. Предстояло проехать более трёх с половиной тысяч вёрст, и тем безотраднее было это путешествие, что ничего утешительного послы не везли с собой в Грузию. Все надежды были разбиты.
А в Грузии ждал их усталый, подавленный заботами Ираклий, окружённый со всех сторон жадными врагами и отчаянно отбивающийся от них. То в одну сторону наносил он удар, то бросался в другую, то внезапно оборачивался лицом к врагу, подкравшемуся со спины. Измученный постоянной борьбой, нетерпеливо ждал он откуда-нибудь подмоги.
В Москве царевич задержался больше чем на месяц, так как, по рассказам, всё ещё опасно было путешествовать по южным дорогам. От Михельсона, посланного против Пугачёва, не было никаких известий. Вся Москва была объята страхом. После прошлогодней чумы, после мятежа все с ужасом ждали новых бедствий. Город был полон помещичьих семей, бежавших из разорённых Пугачёвым губерний. Приехавшие с ними крепостные слуги распространяли в народе слухи об уничтожении помещиков и о свободе. На площадях, на постоялых дворах, в трактирах только и было разговоров, что об этом.
Путешественники на этот раз остановились в селе Всехсвятском, что под Москвой. Здесь жило много грузин. Они имели свою типографию, где печаталось множество духовных и светских книг. Несколько дней Антоний и Леван были заняты осмотром всего того, что было создано деятельностью здешних грузин. Они также принимали стариков соотечественников, приходивших повит, дать их и засвидетельствовать им своё почтение. Из всех грузин — жителей Москвы — лишь двое не только не пожелали видеть грузинских послов, но всячески поносили и проклинали их. Один из них был Александр Амилахвари, который поносил Левана, а другой — Захария Габашвили, который при одном упоминании имени Антония воздевал руки горе и сотрясал небо и землю своими проклятиями.
В первый же день после приезда, как только начало смеркаться, Бесики попросил разрешения у Левана и отправился повидать своих родных. Захария жил в самой Москве, на Пресне, где помещались наследники царя Вахтанга.
Захария встретил сына неприветливо, зато все остальные члены его семьи с радостными криками бросились навстречу Бесики. Мать, братья и сёстры со слезами на глазах обнимали и целовали его. Но упрямый священник всё твердил своё:
— Не хочу его видеть! Уберите его прочь с моих глаз, не подпускайте ко мне! Этот нечестивец (Захария имел в виду Антония), этот святотатец отнял у меня даже сына, подкупил моего мальчика и заставил его служить себе! Зачем ты пришёл? Шпионить тебя прислали? Наблюдать? Чего ему надо, этому бесовскому патриарху?
— Перестань, довольно! — прикрикнула на него Родам, которая не могла налюбоваться на сына. — Господь осчастливил меня, привёл ко мне моего первенца, а ты всё же не можешь забыть свои глупости… Не гневи господа, иди сюда, обними своего сына…
— Не хочу! Не нужен мне сын-безбожник, сын-нечестивец, — твердил Захария, хотя заметно было, что он говорил так только из упрямства, а на самом деле более всех счастлив увидеть сына. — Прочь, прочь, ветрогон!