— Отвечай, когда спрашивают! — закричал Херхеулидзе, выкатив глаза.
Бесики рассердился, губы его тронула презрительнонасмешливая улыбка.
— А если не отвечу?
— А если не ответишь, тогда, — Херхеулидзе обернулся к двери и крикнул: — Джалил, сюда!
В камеру вошёл рыжебородый палач. Он нёс в руках орудия своего мрачного ремесла. Швырнув их в угол, палач воззрился на царских чиновников в ожидании дальнейших приказаний.
— Ну-ка, заставь его заговорить, Джалил! — сказал Херхеулидзе, показывая глазами на узника.
Джалил выбрал из числа своих орудий плетёный ремень, к концам которого были прикреплены палки для закручивания. Потом он подошёл к Бесики и, вывернув ему руку привычным и быстрым движением, заставил поэта упасть на колени перед судьями; вслед за этим он схватил и другую руку Бесики, вывернул их обе ему за спину и крепко стянул ремнём, концы которого стал закручивать палками всё туже и туже, пока по вздрагиванию лопаток жертвы не убедился, что следующий оборот палок сделает боль нестерпимой.
Оскорблённый до глубины души, Бесики глядел на чиновника, кусая губы от боли. Он до последней минуты не принимал происходящего всерьёз и думал, что чиновники только притворяются грозными, чтобы напугать его, а затем добродушно посмеяться над ним. По сейчас он понял, что всё это — не шутка. Эти важные чиновники, ещё вчера подобострастно улыбавшиеся Бесики и считавшие за честь его дружбу, сейчас обращались с ним, как с преступником, и держали себя так, как будто никогда не были знакомы с ним.
— Как твоё имя? — повторил свой вопрос Херхеулидзе, движением головы подавая знак Джалилу.
Бесики вдруг почувствовал такую невыносимую боль, что невольно застонал, хотя перед этим твёрдо решил вынести любые муки, не издавая ни звука. Лоб его покрылся каплями холодного пота. Он устремил взор на Теймураза и спросил:
— Скажите, чего вы хотите от меня? Зачем вы наносите мне это оскорбление? В чём я провинился, что вы обращаетесь со мной, как с разбойником?
— Ты хуже разбойника, — ответил Херхеулидзе вместо судьи. — Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?
— Меня зовут Бесики.
— Из какого ты рода?
— Из рода Габашвили.
— Хорошо. Ну, теперь расскажи судье, какие преступления ты совершил против его величества, царя Грузии Ираклия?
— Никаких.
— Как это никаких? Что ж, значит, государь напрасно приказал тебя взять под стражу? Поглядите-ка на него! Не хватает, чтобы он обвинил государя в несправедливости!
— Говорю тебе, я не совершал никаких преступлений!
— Джалил!
Снова нечеловеческая боль заставила Бесики сначала застонать, а потом закричать звериным, душераздирающим криком. Из глаз его хлынули слёзы, жилы на висках надулись, пот струями полился со лба.
— Говори! — не отставал от него чиновник.
— Никаких, говорю тебе… Ох! Скажу… всё скажу.
Херхеулидзе сделал знак рукой палачу. Бесики перевёл дыхание.
— О чём говорить, не знаю… Не могу же клеветать на себя! Вы сами скажите, в чём я обвиняюсь, а я отвечу — правда это или нет.
— Ты сам лучше всех знаешь свои грехи. Сознайся, и дело с концом. И нас не мучай и самого себя. Ведь всё равно мы заставим тебя во всём сознаться!
Бесики внезапно что-то вспомнил и обратился к Теймуразу:
— Судья, почему ты обращаешься со мной не по закону?
— Что ты имеешь в виду?
— Разве в законах царя Вахтанга не сказано, что, если царь повелевает предать кого-нибудь пытке или казни, исполнитель царской воли обязан повременить в течение тридцати дней, так как царь за это время может смилостивиться и простить обвиняемого. Так это или нет?
— Да, есть такой закон! — согласился Теймураз. — Я о нём совсем позабыл! Джалил, развяжи заключённого. Наутро доложу государю, — как он прикажет, так и поступим.
Все трое вышли из камеры. Джалил развязал руки Бесики, собрал свои орудия и пошёл за стражами, которые унесли факелы, чтобы посветить судьям.
Бесики снова оказался в кромешном мраке. Обессиленный перенесённой пыткой, он улёгся на холодный пол и стал широко раскрытыми глазами глядеть в темноту. Огненные точки плавали перед его взором. Они кружились, как светлячки. Бесики закрыл глаза, но светлячки не исчезали; они роились в темноте, летали во всех направлениях и то потухали, то снова загорались.
Долго царило вокруг мёртвое молчание. Но вдруг снова раздался звук отпираемого замка, дверь отворилась и в камеру вошёл тюремный сторож с факелом в руке.
— Ушли, проклятие! — сказал он и присел около Бесики. — Ну, как ты себя чувствуешь, Бесики? Всё ещё болит?