Бесики

Через несколько дней волнение Бесики улеглось. Однообразная мечта о побеге ему надоела, и он уже не знал, чем себя занять. Любовные стихи не шли на ум. Он стал всматриваться в речные валуны, из которых были сложены стены, на пол, усеянный соломой. В одном месте он увидел вдавленную меж плитами пола свинцовую пулю. Он достал её и, очистив от земли, царапнул по каменной степе, как это делал в детстве. Пуля оставила след — чёрную черту, и вдруг Бесики осенила мысль исписать стихами отполированные рекой валуны. Правда, таких удобных для письма камней в стене было немного, но всё же достаточно, чтобы на них нацарапать целую поэму. Бесики отколупнул от стены два небольших камня и начал катать между ними пулю, делая из неё некое подобие карандаша. Вскоре он уже держал в руке небольшую свинцовую палочку и разглядывал стенную кладку, решая, с какого бы камня начать.

Но о чём же можно писать пулей на камне?

Бесики вспомнил Ацкурскую крепость, у которой были такой же кладки стены и в которую так тщетно палили русские пушки. Промелькнули перед глазами — атака хевсуров, смятение грузин и гнев сардара Давида Орбелиани, когда он останавливал дрогнувших сородичей.

Вспомнил всё это Бесики и, подойдя к стеке, некоторое время водил ладонью по гладкому камню, как бы снимая пыль и разглаживая его, затем начал тщательно выводить на нём строку за строкой.

Ярким пурпуром играет ратный дол и берег Мтквари.
Там османы в их бурнусах, словно в рдеющем пожаре.
Серебро доспехов! Злато! Взор метался в этой яри.
О, клинки лезгинов! Лучших нет в Хорезме на базаре!

Камень был исписан. Бесики взялся за другой. Он писал не останавливаясь:

Русские в зелёно-красном и в лазурном красовались.
Бляхи медные сверкали, роем звёзд переливались.
Гром оружья, ружей грохот гулом в небе отозвались.
У царя картвелов мысли к бурям битвы порывались.

Камни постепенно запестрели стихами. Местами свинец почти не оставлял следа на камне.

Бесики описывал неожиданный отход войск Тотлебена, совершенный по вероломному приказу командующего, и радость в стане врага.

Загремели зурны, грубы, — и, куда я взор ни кину,
Вижу: храбрые в сметенье, словно ввержены в пучину.

Воспоминания набегали наподобие морских воли. Они захлёстывали молодого поэта, исписывающего грубые булыжники крепостной камеры. Вот перед глазами Бесики встал могущественный образ Давида Орбелиани:

…Натиск твой первоначальный копьеносцев сбить стремится.
И гигант, и человек ты, и сверкающая птица.
Разметал отряды вихрем ты, мелькая, как зарница.
Став для них жёрновом тяжким, чтобы в кровь их погрузиться.

Так писал Бесики, вспоминая Аспиндзскую битву, и в первый раз, даже не заметив того, написал длинную поэму, восхваляющую Давида Орбелиани.

…Беглецы, твой слыша голос, встали, словно в землю врыты,
А затем к тебе помчались, — и с тобой в порыве слиты,
И татары не успели за рекой найти защиты,
У перил моста сгрудились устрашённые сунниты.
…Там, без брода, мчатся в реку, обезумев от испуга,
Здесь теряющие разум бьют кинжалами друг друга,
С толку сбил ты убегавших, велика твоя заслуга.
Восхваляемый, косил ты, и пришлось османам туго.
…
Кто же мог не поклоняться? Каждый раз, увидя снова
Лик, чью сладостную прелесть описать не может слово,
Все о бедах забывали, и печаль была готова
 Улететь. А ныне — горе! — я гоним и нет былого.

Когда Бесики кончил писать и оглядел стены, он увидел, что почти не осталось ни одного камня, на котором бы не были написаны стихи. Читать их мог только сам поэт, но он с одного взгляда распознавал написанное и заучивал наизусть с тем, чтобы через много лет воспроизвести на бумаге эту свою патриотическую поэму, столь не похожую на его придворную лирику.

Дни бежали за днями. Бесики привык к своим мечтам и забыл, что ему в самом деле предстояло вскоре бежать. Поэтому, когда однажды, в рождественскую ночь, до его ушей донёсся сверху какой-то шум, он не сразу понял, в чём дело. Когда же с потолка по верёвке спустился человек, он вскочил на ноги от неожиданности.