С особым торжеством поведал Сергей Иваныч о том, как легко и даже весело отмазали они с адвокатом Андрея Рудакина от срока. Посидеть в следственном изоляторе ему, конечно, пришлось, но, если не считать вони и клопов, сидение его было беспроблемным — соответствующая атмосфера в переполненной камере была обеспечена, и даже паре «зверей», то есть «черным», то есть кавказцам, до того «державшим» камеру в полном беспределе, и им сумели втолковать, что к чему. В жратве вообще никаких ограничений, а жратва — она ж не на одного. Кормитель камеры, Андрей Рудакин, мужик и вообще фрайер по понятиям, в сущности, пропаханил в камере весь следственный срок, чем даже весьма необоснованно возгордился и даже малость «наблатыкался» — забыл, как в пятидесятых про таких вот «наблатыканных» говорили в народе: не столь блатной, сколь голодный — без уважения или жалости, с презрением.
Сергей Иваныч салфеточкой утерся, подытожил философски:
— Знаете, между прочим, что роднит советского мужика с советским интеллигентом? Скажу. Равно легкое впадание в блатеж. Не замечали? Ну что вы! В народе, кстати, давно уж блатных песен не певают. Не до песен. Зато по телевизору! Целые программы. Поют! Да еще с такой ностальгией. Башками трясут, глазенки закатывают. Не иначе комплекс непосаженных. Умора!
Уходить от темы я не хотел. Вклинился.
— Ну а дальнейшая судьба Рудакина? Вы в курсе?
Тут мой собеседник распрямился за столом, глазенки свои серо-зеленые выпучил, руками развел.
— Никак от вас не ожидал! Стыдно, господин писатель! А кто ж вам пару часов назад чай подавал?!
Я не устыдился. Я был потрясен.
— Как? Вот этот?! Плешивый…
— Значит, вам сюрприз! — хихикал олигарх. — По моему рассказу…
— Не только по вашему… Я в деревне…
— Да не важно! Важно, что у вас образ сложился, да? Этакий русский мужик… Почти из классики… По школе помню… Герасим, уходящий от барыни после того, как собачонку замочил. Самобытность и прочее… Так ведь? Так то ж было в проклятом прошлом. А в нашем, еще не совсем проклятом, другой народец. Вы на меня гляньте, каков я? А? Сам себе хозяин, да? И кличут не иначе как олигархом, хоть и районного масштаба. И что ж вы думаете, я в натуре сам по себе? Фигунюшки! И у меня «крыша». В области. И вам бы увидеть меня, когда я с этой «крышей» общаюсь!
Довольно хохотал, откинувшись на спинку стула.
— Ну а кто? Может, ваш брат — инженер душ человечьих, может быть, он сам по себе? Про присутствующих не говорим. Но спросить-то имеем право? Книжечки на какие шиши издаем? Ведь не пашем и не сеем. А книжечки издаем! Государство тут точно — ноль. Или другая картошка? Предположим: у подъезда «мерс» приткнулся, оттуда «новый русский»… Скромненько так… В звоночек пальчиком — дзинь-дзинь… «Уважаемый господин писатель, не позволите ли издать пару-тройку книжек ваших гениальных сочинений? А я уж вам и гонорарчик, как положено! Не откажите…» А писатель этак задумчиво и порога не переступая: «Ну, пожалуй… Позвоните через недельку…»
Не обиделись? И правильно. Если честно, с Андрюхой не все так просто было. Явился после отсидки… За спиной пустота, а в спине позвоночник-то еще пряменький, и голосок-басок хуторской… Нынче басок его слышали? Нет! Вот то-то! А поначалу басок, не иначе. Пришлось вразумить, втолковать. И не за один раз.
— Могли бы кредит дать по дружбе. Восстановился бы…
Покачал головой господин Черпаков.
— Нет. Восстановиться — полдела. А расплатиться? Просчитывал я этот вариантик. Невсерьез, но просчитывал. А если совсем честно, позарез тогда нужен был мне верный человек. Ну чтоб не вор. И чтоб полностью под рукой… К тому же не учитываете одного фактика в моей биографии: сколько я в судах-то отсидел, каких человечков насмотрелся. Еще тот опыт! А имея в виду и возраст Андрюхин… Надлом уже был. Хорохорился мужик, да только у меня глаз — что ватерпас, просек я колебание ватерлинии. Признаюсь, поднажал. Растолковал. Что дармовые бабки только раз в жизни могут в обрыв свалиться. У Бога один план про человека. А сатана фокус придумывает по проверке на вшивость. С иностранцами общаюсь, потому последнее время к русскому человеку интерес чувствую. И подметил, что проверку на вшивость русский человек, как правило, не выдерживает. Надламывается. Так что особой проблемы, чтобы из Андрюхи своего человека сделать… Не было ее. Проблемы.
Но можете вернуться, потолковать — увидите, я для него — благодетель. И поколебать не сможете. И хотите знать, почему? За этим «почему» самый главный для вас сюрприз. Деньги копит Андрюха. Как этот, ну, из классики…
— Гобсек?
— Вот! Джинсуха на нем, заметили? Как на корове седло. Купил на распродаже корейскую подделку — дешевка. И так во всем. А на что копит? На домик у моря! Один он теперь, как братец его придурок когда-то. Жена с сестрой в монастырь отшаркали. Был на освящении храма, видел. Монашки не монашки — не поймешь. Головы в платках, глаза в землю, спины горбами. Подошел к жене Андрюхиной. Зря. И узнать не захотела. Так что нет для Андрюхи Рудакина больше родины. С отвратом. Как и брат покойный…
Подпустив холоду в голос, я сказал, в глаза олигарховы глядючи:
— А все-таки не судьба Рудакина поломала, а вы. Не прав?
Пожал плечами, усмехнулся криво.
— Может, и так. Только и так можно сказать, что я ведь тоже в данном случае для него — момент судьбы.
Щедро расплатился с официантом за нас обоих. Изъявил желание подбросить меня до моей «Нивы», припаркованной у редакции. В машине он звонил по сотовому — не общались. Рукопожались равнодушно. Я ему явно надоел.
В деревню Шипулино я въехал засветло. Дождевая хмурь, что все эти дни грязным тряпьем свисала с неба, рассосалась ли, улетучилась, и спицы-протыки солнца, приседающего за сосновым бором, приятно покалывали глаза. Остановил машину напротив бывшего дома-хозяйства семьи Рудакиных. Подошел ближе. Ни одного человечьего следа — так все же почему не растащили по жердочкам и кирпичикам? Местные, допустим, по суеверию, что, мол, не пойдет на пользу. Ну а приезжие, дачники — им-то в чем тормоз? И всякие другие… Полстраны растащили, а рудакинские развалины не тронуты. Даже если б думали, что хозяин вернется, — и это не помеха.
Растащат, решил. Рано или поздно растащат. Потому что противоестественно добру пропадать. Просто пауза…
Вечерняя тишина в деревне особенная. Когда безветрие. Впрочем, если прислушаться… Вот собака пролаяла, и чудом выживший петух проорал… А где-то музыка… Точнее, след от музыки.
А под этот ритм вдруг вспомнилось контрабандой занырнувшее в память:
Ну да! И чей же это поезд ушел, чухчухая и мерцая огнями? В слова просятся пессимистически-философские суждения-обобщения. Но я ж не совсем зря прожил жизнь, я знаю позорную тайну пессимизма: он родной брат отчаяния и двоюродный — равнодушия. Порядочному человеку не следует общаться с носителем дурных генов.
Взглядом оттолкнувшись от позаросшего пожарища, впервые за все дни пребывания в деревне вижу за рудакинскими задами воду-озерцо-пруд. Конечно, если яму выкопать, то в этих местах она непременно заполнится водой. Только я вижу и другое: два, нет, вон еще один — рыбаки на бережке. Значит, какая-то рыбица завелась… Говорят, будто бы птицы разносят. Сперва бычок появляется, а потом, глядишь, и карась. Так что завтра утром я хоть на часок, да присяду на Рудакинском пруду и первого же пойманного бычка короную в золотую рыбку, которая душой готова к чудодействию, а не чудит только потому, что никто не знает толком, чего хочет.