С другой стороны, экономический «провал» 1990-х гг. имел столь масштабный характер, что он требовал как объяснений, так и компенсации. Первое в той или иной форме приняло образ ностальгии по «великой стране», которую «специально развалили» внешние или внутренние враги[847] и которую следует всеми правдами и неправдами отстроить. Не случись после распада СССР катастрофического хозяйственного кризиса, реминисценции по империи были бы намного менее значительными, а ощущение разумности отказа от контроля за имперской периферией — куда более основательным; если бы именно отделившиеся союзные республики пережили экономическую катастрофу, а Россия смогла успешно развиваться, увеличив отрыв от них, ренессанс имперских настроений был бы маловероятен. Второе обстоятельство требовало неких компенсаторных действий, которые могли подтвердить, что Россия вовсе не вытеснена на мировую периферию и не перестала быть самой собой. Многие события того времени — от войны в Чечне до вмешательства в конфликты в Абхазии, Приднестровье и Таджикистане и даже абсолютно бессмысленных — если не сказать: смехотворных — демаршей в бывшей Югославии[848] — отчасти порождались именно желанием показать, что «есть еще порох в пороховницах», и неизменно сопровождались проявлениями патриотического энтузиазма в случаях, когда приносили реальные или воображаемые результаты. Если европейские метрополии сумели довольно быстро перейти от досужих рассуждений о своей цивилизаторской миссии и геополитических преимуществах империй к подсчету экономических выгод интеграции и пацифизма, то России этого не удалось совершенно, и причиной тому была экономическая несостоятельность империи в эпоху прогрессирующей глобализации.
Вполне вероятно, что хозяйственные тренды повлияли на политические и каким-либо иным образом, но нельзя не признать, что примитивизация российской экономики, несомненно, стала четвертой фундаментальной предпосылкой попытки имперского ренессанса — как потому, что она создала новую систему перераспределения ренты и власти, так и потому, что подготовила почву для позитивного восприятия смены политических трендов значительным большинством населения.
Подводя промежуточный итог, можно констатировать, что 30 лет, прошедшие после распада Советского Союза, ознаменовались попыткой демонтажа сложносоставной империи — попыткой, которую сегодня можно однозначно признать неудавшейся. Фундаментальной причиной ее провала была неспособность элит увидеть в происходивших на рубеже 1980-х и 1990-х гг. процессах естественное продолжение глобального тренда на деколонизацию и вытекающая из нее невозможность соответствующим образом «переформатировать» политическую структуру страны. Потеря военным образом приобретенных провинций к тому времени была неизбежной, и вместо попыток сохранения СССР или перелицовывания его в Союз Суверенных Государств куда более многообещающим могло стать превращение всех национальных республик в субъекты равного уровня и попытка прочной интеграции относительно сложившегося имперского core в составе России, Украины и Белоруссии при неизбежной потере Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа. В этом случае в относительно едином интеграционном образовании оказались бы территории схожего уровня развития и близких культурных традиций, экономически взаимодополняющие друг друга; произошло бы «организованное отступление» к границам и смыслам России петровских времен; новое государство (или, скорее, интеграционный союз государств) стало бы намного более европейско-ориентированным (а значит — в перспективе могло бы рассматриваться кандидатом на равное сотрудничество с бывшими европейскими метрополиями в деле реорганизации «Большой Европы»). Однако так как крах Советского Союза воспринимался как геополитическая катастрофа, а не естественное продолжение глобальных процессов имперского упадка, протекавших с конца Второй мировой войны, то в России превалирующей оказалась трактовка кризиса начала 1990-х как временного, который вскоре может (и должен бы) смениться очередным «собиранием земель». Важнейшей причиной того, что такой подход взял верх, мы считаем произвольность границ Российской Федерации, в которых после ее провозглашения как суверенного государства возник беспрецедентный симбиоз имперского центра, поселенческой колонии и насильственно присоединенных территорий. Подобный «коктейль» сразу же спровоцировал риск сецессий — и, собственно, история формально «постимперской» России на протяжении первого десятилетия ее жизни стала во многом историей колониальной войны на Северном Кавказе, которая для блага метрополии скорее должна была быть проиграна Москвой так же, как война в Алжире была проиграна Парижем[849]. Эта война породила состояние emergency, поставила крест на учреждении страны как истинной федерации и сделало борьбу за «исконно российские земли» привычным императивом, через который не только элиты, но и население стало оценивать будущее своего государства. Возрождающаяся имперскость затем привела к войне с Украиной, обострению отношений с соседями и в конечном итоге — к крайне нестабильной ситуации, где важнейшим направлением «интеграции» стало немыслимое для любой бывшей метрополии выстраивание союзов с бывшими колониями, а главными оппонентами оказались цивилизационные центры других великих империй. Трагедия России на протяжении всего этого периода состояла в том, что она не попыталась найти рамок и форм своего существования в постимперских реалиях в такое историческое время, когда восстановление ее прежней империи выглядит принципиально невозможным, — и тут стоит обратиться к тому, почему вероятность «реконкисты», подобной той, что удалась в 1918–1923 гг., сегодня равняется нулю.
847
См., напр.:
848
Н. Фергюсон, упоминая o марш-броскe российских десантников на Приштину в 1999 г., называет его «скорее фарсом, чем драмой» (см.: Ferguson, Niall.
849
Подробнее см.: Inozemtsev, Vladislav. ‘Que faire face aux Tchétchènes? Donner l’independence, comme de Gaulle l’a donnée aux Algériens’ en: