– О портрете с приклеенной фотографией мне все известно, – перебила я Бартека, – знаю, что произошла путаница и снимок остался в Польше. Интересно знать, кто же его припрятал?
– Его мать, Мундя сам мне рассказывал. Командировка у него получилась неожиданная, надо было срочно уезжать, он сам не успел захватить, вот и попросил мать хорошенько запрятать. Мать обожала сыночка, все для него делала.
– И спрятала очень хорошо, надо отдать ей должное. А кто забрал вторую часть?
– Он сказал – не знает. Очень был зол, говорил – несколько лет жизни псу под хвост! Что-то невнятно бормотал, будто вынужден был сам отдать, от этого зависела его загранкомандировка, но все было так обставлено, что он не видел человека, которому отдал.
– С таким запутанным делом в жизни не сталкивалась! – сердито заметила я. – Узнаю все новые данные, а они лишь еще больше усложняют дело!
Бартек с сочувствием произнес:
– Из того, что ты мне рассказала, следует – история продолжается. Неужели до сих пор где-то в наших лесах лежат запрятанные немцами богатства? Неужели до сих пор их не раскопали?
– Наверняка многие раскопали, и не обязательно с помощью немецких карт, и не обязательно мошенники из преступных шаек. Натыкались на них случайно. Но уверена – еще много осталось в тайниках. Например, золото в болотце, что тот адъютант припрятал. Вряд ли такое удалось бы вытащить втихую. А из клада под Хоэнвальде вы все выгребли?
– Выгребали много, но не уверен, что все. Я тебе сказал, действовали мы втроем…
– Кто был третьим?
– Как же его звали?… Погоди, дай вспомнить… Нет, не припомню. Один из сообщников, к тому времени у него их немного осталось. Клад мы на три части поделили. А спрятан он был не в земле, а в доме. Часть в подвале, часть в сейфе за шкафом, часть на чердаке среди всевозможного хлама, но Мундя знал – в двух сундуках, на самом дне, а больше всего под полом в маленькой сторожке при въезде в поместье. Третий наш сообщник взял в основном картины, нам с Мундей их было бы труднее вывезти. Мундя забрал драгоценности, да я тебе уже говорил. А сколько в доме этого шкопа было старинной мебели! Знаешь, я до сих пор помню напольные старинные часы, очень старые, я думал – сломанные. Так мы их завели, и они пошли! И куранты били, поразительно чистый звук…
– А ты мог бы подробно описать, что тебе досталось? То, что потом ты распродавал?
– Одна вещь у меня до сих пор осталась, – сказал Бартек, с удивлением глядя на кучу мусора, вытряхнутую мною из сумки на стол.
Разыскав наконец нужный снимок, я показала его Бартеку, вернее, сунула под нос. Алицины родственники в интерьере.
– На людей не смотри, все внимание на сервант на заднем плане. Нет ли чего знакомого?
Внимательно рассмотрев сервант, Бартек, ни слова не говоря, поднялся и вышел из комнаты. Вернулся он через три минуты и поставил на стол фарфоровый предмет.
– Вот это я оставил себе на память. Удалось получить наконец работу, и я решил не продавать последнюю оставшуюся вещь, пока нужда не заставит. Слава Богу, до сих пор не заставила.
Быстренько вытащив из косметички лупу, я стала сравнивать фарфоровое изделие с предметом на фотографии. Потом вручила лупу Бартеку, потом отобрала и снова принялась разглядывать. Сомнений не осталось – на столе стоял соусник Алиции!
– Он! – озадаченно подтвердил и Бартек. – Он самый, правда, цвета не разберешь, но узор и форма… Ты хочешь сказать, у него есть хозяин?
Я тяжело вздохнула.
– Ничего не поделаешь, есть. Срок давности истек, но Алиция не признает сроков давности.
– Значит, надо ей это вернуть. Ты возьмешься? И скажи, что вор очень извиняется.
– А тебе не жалко?
– Нет. Теперь я понимаю то, чего не понимал мальчишкой. И вижу, как глупые мальчишеские выходки негодяи используют в своих целях. Ты думаешь, я смогу спокойно смотреть на него и любоваться? А часы? Что с часами?
– Часы мне так просто не отдадут, у собственных родичей пришлось бы их когтями выцарапывать. Они их купили на законном основании, и самым разумным было бы выкупить их у Эльжбеты за денежки Мунди. Ты не знаешь, где он сейчас?
– Понятия не имею. Стой, вспомнил, как звали третьего! Фредя, ну конечно же Фредя!
– Что?!
– Альфред Козловский, но Мундя называл его Фредей. Он был старше нас лет на десять, не меньше. Тоже собирался удрать из Польши, не знаю, что с ним сейчас.
В голове завертелись самые разные предположения: Фредя каким-то образом раздвоился, Фредя просто очень хорошо сохранился, у Фреди был брат… Нет, глупости, никто не дает братьям одинаковые имена.
– А у этого Козловского были дети, не помнишь?
Бартек задумался.
– Кажется, была у него жена и двое детей. И теперь, когда я могу спокойно все припомнить, сдается мне, что не Мундя был главарем, а тот Фредя. Но это лишь мои домыслы, уверенности нет. Неприятный был тип, не любил я его.
Бартек предложил мне остановиться у него, я поблагодарила и отказалась. Меня ждали у Тересы, да и вообще через две недели я собиралась возвращаться в Польшу. Он не стал настаивать и пообещал позвонить, если еще что припомнит.
А потом сел за пианино и стал играть. Играл для меня, как это делал много лет назад. Снова слышала я знакомые мелодии, снова была пятнадцатилетней девчонкой на тощих ножках, с косичками, закрученными вокруг головы. А за пианино сидел веснушчатый влюбленный мальчишка. В бархатном небе над заливом Святого Лаврентия горели и переливались звезды, и у меня сжалось сердце, когда я подумала о том, что этот мальчишка навсегда останется здесь…
– Твой? – спросила я Алицию, поставив соусник перед ней на стол.
– Не может быть! – воскликнула Алиция, схватив в руки обретенную фамильную реликвию и с недоверием ее разглядывая. – С ума сойти! Мой, точно. Откуда он у тебя? То есть не мой, а моей тетки. Откуда?!
– От вора. Очень просил извинить его.
Поставив на стол драгоценный антикварный предмет, Алиция с недоумением взглянула на меня.
– Ты шутишь? Мундя просил извинить?
– При чем тут Мундя, Мундю я и в глаза не видела, а очень жаль. Его сообщник, которым оказался мой давний поклонник. Представь, я некоторым образом оказалась причастной к похищению ваших фамильных ценностей.
Алиция потребовала разъяснений, и я рассказала ей обо всем приключившемся со мной в Канаде. И о Финетке, и о подозрениях относительно Гати, и о несчастном Михалеке. Последний произвел впечатление, хотя, может быть, не такое сильное, как соусник.
– Жаль, что шлепнули не Мундю, – задумчиво протянула Алиция. – Михалека мне даже немного жаль. А ты уверена, что шлепнули?
– Уверена.
– Но ведь свидетели уверяют, что он сам прыгал, прыгал и допрыгался.
– Кто уверяет? Финетка? Так ведь ей ничего не стоит показать под присягой, что сам допрыгался, даже если бы она стала свидетельницей, как тому перерезали горло. Ты что, Финетку не знаешь?
– А почему его прикончили?
– Боюсь, из-за меня. Разглядели рекламу вместо карты, в шайке возникли трения, вот его и заподозрили в каких-то махинациях со скорняком.
– Тогда уж скорее заподозрили бы Финетку.
– Могли и заподозрить, но ни один мужик не поднимет на нее руку. Разве что поручили бы прикончить ее бабе, любая баба с наслаждением бы ее пришила.
– Она и в самом деле ничуть не изменилась за эти годы?
– Нет, изменилась, стала еще краше.
Пробормотав что-то нечленораздельное, Алиция принялась снова рассматривать свою обретенную собственность. Я сообщила, что намерена немедленно съездить в Мальмо без шведской визы. Алиция пожала плечами – подумаешь, большое дело, туда все ездят без визы.
– Пожалуй, и я с тобой отправлюсь, куплю что-нибудь. А зачем тебе туда? Насколько я понимаю, у тебя уже все в наличии: оба снимка, пусть даже и разного формата. Отдай кому положено или спрячь…
– …и дожидайся, когда и тебя пришьют? – подхватила я.
Перестав любоваться соусником, Алиция с тревогой взглянула на меня.