Нон выпучил глаза и беззвучно открыл и закрыл рот, точь-в-точь задыхающаяся рыба, вытащенная с большой глубины.
- С чего это? - удивился Еремеев. - Вы же, братцы, вроде и есть портал?
Мальчик в кружевной рубашечке посмотрел на него, как на идиота, и, обращаясь к Нону, сказал:
- Я пробовал, и у меня не получилось.
- Зато у него получилось! - возмутился Еремеев и тыкнул указательным пальцем в своего двойника, вернее, в младенца. - И у меня получилось, иначе меня бы здесь не было в таком количестве.
- Я бы сказал, что это скорее "не получилось", - заметил советник Его Величества. - Вы не возражаете, если я заберу детей? На этом Ваш кошмар должен закончиться.
- ВСЕХ? - не понял Еремеев.
Нон отрицательно качнул головой и протянул руки. Двойник в ответ протянул младенца, и стоявшему между ними Еремееву ничего не оставалось, как только тоже протянуть руки и передать малыша от одного к другому. Он и протянул. Протянул, принял крошечного принца, но передать никому ничего не успел, потому что бездна разверзлась раньше, чем он смог что-нибудь сообразить - прямо у него внутри.
Еремеев всхрапнул, задыхаясь, сердце его гулко бухнуло в горле и ушло в никуда.
***
Воздух в том месте, где он вынырнул, был прохладным и волглым. Еремеев согнулся пополам, с надсадным хрипом вдохнул его, как умирающий астматик, и закашлялся.
- Агу... - улыбнулся ребёнок.
- Да ты, пацан, и не пацан вовсе, а настоящий фитиль к ядерной бомбе, - всё ещё кашляя, прохрипел ему Еремеев. - И что прикажешь теперь с тобой делать?
- Агу...
- Агу это, конечно, тоже неплохо... Только вот как его сделать?
Еремеев огляделся. Он стоял посреди узкой, вымощенной щербатым булыжником улицы позади древней городской ратуши. Впереди, за чахлыми сизыми тополями была мокрая, словно после большого дождя, площадь. Это с одинаковым успехом могла быть и ранняя осень, и поздняя весна, и холодное лето. Он снова завернул младенца в полу своей ещё не просохшей куртки.
- Если бы я ещё был уверен, что и на место ты вернёшь меня с такой же непринуждённостью...
Словно в ответ на его слова воздух на площади за старой ратушей задрожал, вспух и выплюнул одну за другой с десяток знакомых Еремееву "гусениц". Они засеменили друг за дружкой через площадь в сторону, И Еремеев даже растерялся: прятаться или бежать вдогонку.
Пока он мучился, одна из "гусениц" обернулась, уставилась на ратушу, и Еремеев инстинктивно отступил в тень и прижал к себе младенца. И не спросишь ведь, почему одни чуть ли не с младенчества вспухают из ничего сами по себе, где им вздумается, а другим приходится корячиться всю дорогу за гроши на какой-нибудь ненавистной работе на каком-нибудь казённом заводе в каком-нибудь Усть-Звездюйске. Не у кого.
Он развернулся и, стараясь держаться в тени, пошёл в противоположную от ратуши и от площади сторону.
Через полчаса стало ясно, что солнце клонится к закату, и мальчик захныкал.
- А никто и не заставлял тебя, - сказал ему Еремеев.
Город был пуст. Возможно, тот самый город, где они с Ромкой уже были - недолго, правда: моргнуть, ещё раз моргнуть...
Не считая странной кавалькады на площади, в этом странном городе снова не было ни души. Пару раз далеко, за несколько сот метров впереди мелькали между домами странные сгорбленные тени, но Еремеев так и не решил, искать ли ему встречи с ними, или судьба, забросившая его сюда, милосердно справится сама.
Похолодало. Мальчик всё хныкал - негромко, почти беззвучно, но настойчиво, И Еремеев, всегда считавший себя безалаберным, но беззлобным, умудрился почувствовать лёгкое раздражение. Для того, чтобы понять, что же ему делать, он должен был понять, что же происходит, и понять, почему. Но ни на первый, ни на второй вопрос ответа у него не было. Сказать, что в сложившихся обстоятельствах он действовал как-то не так, у него не поворачивался язык, потому что... А как ТАК? И как НЕ ТАК?
И, судя по всему, у крохи, хныкающего у него за пазухой, с ответами тоже было не очень.
Когда улица закончилась, Еремеев обнаружил себя перед серым каменным домом, украшенным потрескавшейся грязной лепниной. На стене у входа висела медная табличка с надписью "ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН" на чистейшем русском языке.
За пыльными витражами горел свет и двигались неясные тени. Еремеев покосился на притихшего малыша, толкнул дверь и очутился в проходном тамбуре.
- Пусти козла в огород! - возмущался внутри кто-то невидимый визгливым женским голосом. - Дел наворотит таких, что потом трём поколениям будет не разгрестись!
- Да он и сделать-то ещё ничего не успел, - возражал второй голос.
- Не успел?! Не успел?! А кто притащил сюда эту дрянь?!
Еремеев замер. С интуицией отношения у него были сложные, но первая мысль - туманная - у него получилась о Ромке с Лялькой и их странном открытии странного сезона, а вторая, чёткая, об оставшемся с Зайкой двойнике. Интересно, подумал он, это новое слово в психиатрии или нет.
Дверь, выходящая в тамбур, неожиданно хлопнула, и в Еремеева влетела растрёпанная особа в голубом лабораторном халате.
- Еремеев, - по привычке доложился ей опешивший Еремеев, крепко прижимая к себе младенца.
Особа завизжала, младенец заплакал от испуга, и Еремеев, тоже испугавшись - но не визга, а очередного перехода, машинально гаркнул:
- Молчать!
Особа в халате зажала руками рот, и визг прекратился.
Еремеев засунул хнычущего младенца глубже под полу куртки и пошёл ва-банк.
- Что тут происходит? - строго поинтересовался он, и между строк как-то само собой вышло так, что он - чужак, шпион и похититель детей (тут Еремеев выдал вслух игривое "гы", как озадаченный неожиданным рассветом дурачок) теперь выглядел, как нечто нормальное, само собой разумеющееся, в то время как за спиной у выскочившей на него особы теперь смутно вырисовывалось некое непонятное преступление. - Что за шум? Вы мне ребёнка сделаете заикой.
Она молча замахала руками: нет, нет, вы что!! - и снова прижала руки ко рту. Недолго думая, Еремеев дёрнул на себя дверь в холл.
Людей в холле было немного: человек шесть. Появление его вызвало лёгкое смущённое замешательство, которое быстро сменилось оживлением.
- Еремеев?! Да ну?!
Над ним смеялись и хлопали его по плечу, малыша кормили и переодевали в сухое, самого Еремеева тоже переодевали в сухое и кормили, и, пока кормили, он успел узнать следующее: в то время, пока он наматывал круги между Зайкиным домом и серией связанных между собой миров, его, оказывается, потеряли - не видели и не вели.
Не видели и не вели, кхм.
- А как же, кхм, дети из Бобрового мыса?
- Какие дети? Из какого чего?
Голова у Еремеева шла кругом. Всё это напоминало сюжет плохого кино. Раз не видели и не вели, значит, видели и вели до этого. Как долго и зачем? Внезапно он почувствовал себя крысой, которая выбежала из лабиринта и наткнулась на ждущего её у выхода лаборанта.
- Я устал, - сказал Еремеев. - Отправьте меня куда-нибудь, где можно спать.
Его отвели в маленькую комнатушку там же, на первом этаже, удивительно тихую, с продавленной зелёной тахтой, и ночью ему снова приснился Нон в образе оборотня. Он укоризненно качал лобастой головой, грозил Еремееву пальцем и называл его всякими разными нехорошими словами, которые ни один приличный человек не стал бы говорить другому. Во сне Еремеев чувствовал себя ужасно виноватым, раскаивался и даже всплакнул. Когда он проснулся, голова у него была тяжёлой, как чугунный шар.