Миновав оборвышевские насаждения с капканами, он пробрался меж заборных досок на полковничий огород, а оттуда уже продефилировал на двор перед крыльцом. Там росло несколько груш, и Кафкин вскарабкался на самую густую, соседствовавшую со скамейкой и столом. Он расположился на небольшом сучке, с которого открывался прекрасный обзор двора. Было чрезвычайно приятно лежать, вдыхать аромат созревающих груш и чувствовать, как нежный ветерок ласкает ворсинки на теле.
Ближе к вечеру жара спала, и на крылечке возник из избы младший Котенко – трезвый и слабый. Небритое лицо музыкального гения воплощало одновременно элегическую грусть, скорбь и вдохновение.
Матвей возлег на скамью и с тяжким вздохом закрыл очи. Кафкин понимал его: непросто быть человеком в наш век! Дела, заботы… Вспомнилось недавнее: ежедневно надо умываться, бриться, одеваться, с кем-то говорить, куда-то идти, смотреть телевизор, слушать последние известия, ругаться с женой, таскаться в магазин за мясом, посещать туалет… То ли дело теперь! Никакого бритья, никаких магазинов! Всех забот – покушать да отдохнуть. Еды – навалом, и вся – под боком, как и туалет. Как говорится, и под каждым под кустом, был готов и стол, и стул! А главное – никто мозги не пылесосит! Сам себе хозяин. Знатно быть гусеницей!
Эти размышления прервались с приходом во двор отца-полковника. Старик, похоже, уже принял дозу. Его движения были резки и разбалансированны, а последующая речь – крайне агрессивна. Закрыв толчком калитку, Спиридон Гаврилович зло ткнул пальцем в сторону Матвея и возопил:
– Дрыхнешь, сынуля?! И как совести хватает?! Отчего до сих пор нет спирта? Ведь уже неделю назад обещал? Смерти отца хочешь? А кто тогда кормить тебя будет?!
Матвей, не раскрывая век, флегматично пробормотал:
– Папа, задолбал уже. Не трогал я спирта. И мемуары твои мне – как собаке пятая нога. Я оперу сочиняю про Луку Мудищева. Товарищ стихи дал… Музыка – жизнь моя. Великого Моцарта похоронили в общей могиле, Уотерс разругался с пинкфлойдами, а ты – со своим спиртом!
– Брешешь! – обрубил старший Котенко, и с неожиданной прытью просеменил к отпрыску. – Вечно брешешь! Говори, куда спрятал мои листы воспоминаний? Продал за самогон жизнь отца?! Эх, Матвей, Матвей, – ведь помру скоро!
У Кафкина затекла одна из лапок, и он пожелал переменить позицию. Ворочаясь, задел мелкую засохшую прошлогоднюю грушу, и та немедленно оборвалась. И упала, как назло, с невероятной точностью на закрытое око Матвея.
– Ты что творишь?! – возмутился тот, справедливо думая, что это выходка отца. Но, раскрыв глаза, узрел он прямо над собой изогнутое сине-зеленое тело. Тут же вспомнился ему недавний ночной ужас с двумя толстыми змеями, и ударил по двору совершенно немузыкальный вопль:
– Анаконды! На груше!
Матвей с нежданной энергией взлетел над скамьей и, сломя голову, кинулся прочь со двора. Отставной полковник вытаращил на сына подслеповатые глаза, плюнул и покрутил пальцем у виска. А Кафкин понял, что представление окончено и пора убираться восвояси. Он выпустил слюнонить, стремительно спикировал по ней на землю и скрылся в траве.
В другом случае перед ним предстала во всей правде жизнь семьи Оборвышевых. Действо также вершилось во дворике. Что это было? Любовь? Страсть? Ненависть? Пожалуй, самое точное определение – единство и борьба противоположностей. Супруги спорили, причем Елена настаивала на необходимости закупки дополнительных капканов и несения ночной вахты для поимки анаконды, а Харитон толковал о космических пришельцах.
– Анаконды капустой не питаются, дура, – пояснял он жене. – Их рацион – мясо. Поэтому не станут дергать капусту из почвы. А вот пришельцы – запросто! По телику показывали, как они пшеницу на поле кругами крутят. На Кубани, в Англии… Теперь вот к нам прилетели, а поскольку мы пшеницу не сеем, стали капусту вертеть. А она не крутится, а только выдергивается. Видать, едят они ее. А ты все: змея, змея… Думать надо – у тебя ж не кочан на плечах!
– Вот послал бог идиота! Говорю ж тебе, бестолочь, что своими глазами видела. Здоровая, толстая, волосатая змея! И к Котенкам ночью анаконды заползали!
– Во-во – у тебя все время толстое да волосатое в башке! Видать, климакс наступил.
Суета сует, мирская суета, вспоминал Григорий Францевич слова библейского классика, уползая на родной огород. Вот где истинная жизнь! Он и раньше интересовался насекомыми. Теперь же, находясь постоянно на природе, чувствовал в них родственные души и все больше проникался своей новой ипостасью.