«Он погиб?»
«Исчез. Ну что, отдохнёшь?»
Прохор почувствовал озноб. Количество полученной информации превысило предел осмысления. Запасы удивления, неприятия и сомнений кончились, наступила апатия, навалилась усталость.
«Да, пожалуй».
«Отдыхай, поговорим завтра».
«Червячок» голоса «родича» из параллельного одиннадцатого измерения, заползший в голову, растаял.
Прохор очнулся, поднял голову и не поверил глазам.
В комнате было темно.
За окном наступила ночь.
Он просидел в кресле перед включённым компьютером больше четырёх часов!
Не пытаясь оценить свой первый опыт общения с самим собой, он поплёлся в ванную, искупался и рухнул в кровать.
Последней мыслью была мысль поговорить с Даном Саблиным, рассказать ему о своих «контактах второго рода».
Через минуту спасительный сон смежил веки.
Свой двадцать восьмой день рождения Феона справляла в загородном домике родителей, расположенном на берегу небольшого озерца Светлое в пятнадцати километрах от Суздаля. Домик коттеджем назвать было трудно, потому что ему было полвека и принадлежал он кооперативу «Каменковский», созданному ещё в прошлом веке.
Родители Феоны уехали в город.
На даче собралось пятнадцать человек, в том числе — шестеро из группы Глеба Мисюры, включая саму Феону и Устинью. Глеб руководил российской командой бейсджамперов уже четыре года и был самым старшим из группы: ему исполнилось тридцать четыре года.
Он, конечно, знал о существовании Прохора Шатаева, к которому Устинья была неравнодушна, поэтому хотя и пытался с ней сблизиться, но делал это ненавязчиво и деликатно. Из каких-то источников он хорошо представлял себе характер Прохора и верил, что Устинья, девушка красивая и неглупая, разберётся, где её настоящее счастье. Он ждал.
Не раз об этом заговаривала и Феона, с которой Устинья дружила с института: обе заканчивали физкультурный институт по классу паркура. Так было и в этот раз, когда гости разъехались поздно ночью по домам и подруги остались вдвоём.
— Ну что ты за него держишься? — возмутилась Феона, статная высокая брюнетка с короткой стрижкой. — Он же самодовольный и вялый, как… как собачье ухо! Даже фамилия у него Шатаев, что совершенно точно отражает натуру.
Устинья перевернулась на бок, улыбнулась.
— Ты его мало знаешь. Он умный.
— Умный! — фыркнула Феона. — Этого мало, девочка моя. Он просто себе на уме и всегда думает только о своей математике.
— Не всегда, — покачала головой Устинья. — Шатаев он по матери, по отцу Смирнов.
— Что в лоб, что по лбу!
— Не говори так. Родственники у него Морозовы.
— Вот видишь? Законченный родовой тупик: Шатаевы, Смирновы да ещё Морозовы! Чтобы он думал больше о других, его надо вскипятить.
— Как? — удивилась Устинья.
— Ограничить, не давать, не подпускать к себе.
— Да люблю я его, Фея, понимаешь? Поссоримся — я первая бегу через день мириться. Если он хочет близости — да вот она я! Хочу того же. Почему я должна его ограничивать? А после близости и остальное приятно, интересно и необходимо. Да, он математик, и для него числонавтика важнее в жизни, чем я. Но так хочется верить, что он наконец повзрослеет и станет…
— Кем?
— Мужиком, — грустно улыбнулась Устинья. — Я ведь ему только добра хочу.
— Навязанное добро — зло.
— Я не навязываюсь. Он без меня проживёт. А я без него…
— Что ты всё за упокой? — снова рассердилась Феона. — Да, он у тебя смазливый, ходит красиво, но ведь и ты не дурнушка? Вон как Глеб за тобой увивается! А он посерьёзней твоего математика будет. Брось его, хотя бы на время, поживи месяц свободно, сам прибежит.
— Свободно я не умею. Как сказал поэт:
— Тем более его надо бросить, — вздохнула Феона, обнимая подругу. — Стихи — это хорошо, только в жизни всё гораздо прозаичней и проще. У меня тоже был свой математик.
— Коля? Он же был электронщиком.
— Какая разница? Отношение ко всему было таким же, как у твоего Проши. Не успели мы с ним пожить нормально, и так радости мало. — На глаза Феоны навернулись слёзы.
Устинья погладила её по голове, сама с трудом сдерживая слёзы.
Николай, друг Феоны, погиб год назад в автокатастрофе, с тех пор она не ждала от жизни ничего хорошего.