— Это вам надо, а нам — без разницы, — бормочет Дима.
— Кончай, Димка! — обрывает его один из игроков.
Кизяев вдруг замечает Серикова.
— Здравствуйте, Гриша, — говорит Сериков.
Кизяев смотрит, не узнавая.
— Мы недавно виделись. В школе, помните? Вы приглашали зайти. Я — из «Московских новостей»…
— А! Знаете, сейчас не очень… После игры, хорошо?
— Ладно. Можно и так.
Сериков выходит.
Во втором тайме начинается дождь.
Бежит стрелка на электротабло. Счет прежний — 1:2, проигрывает «Авангард». Многие зрители уходят. Игроки бегают из последних сил. Маша, Сериков и сосед Грачева спускаются вниз и становятся под трибуну, где столпилось человек пятьдесят, досматривают игру. Но Грачев раскрыл зонт и продолжает сидеть. Мартынов придвигается к нему, подсовывает голову под зонтик. Делает это деликатно и, пожалуй, без пользы, ибо все тело осталось под дождем, но, главное — близость достигнута. Жестикулируют, разговаривая, как два давнишних приятеля.
После матча проходят измученные футболисты. Милиционеры сдерживают толпу, образовав коридор для спортсменов. Крики зрителей:
— Молодцы, уральцы!
— «Авангард» на мусор! Пеночники!
— Кизяева на мыло!
Свист…
Сериков жестом прощается с Машей и идет под трибуны в раздевалку. Мартынов и Маша уходят. В толпе, стремящейся под трибуны, теснятся и Грачев со своим другом, оба мрачные, хмурые.
В раздевалке сосед Грачева громко вопрошает Кизяева:
— А почему Толмаченков не играл? Почему Слепченко не поставили?
— Товарищ Васин, вы начальник управления — да? Но я же не учу вас, как надо управлять…
— Вы загробили команду!
— В таком тоне я разговаривать не желаю.
— Совсем краями перестали играть! Почему не играете краями? Вот редактор «Московских новостей», он болеет за наш клуб двадцать пять лет, и он мне сегодня сказал: «В таком маразме я команду еще никогда не видел!»
— Да, да. Придется нам выступить, — кивает Грачев. — Сериков, где вы?
— Я здесь.
— Готовьте статью. Надо спасать клуб, надо поднять общественность…
Кизяев смотрит на Серикова. Вдруг усмехается:
— А я и забыл: в футболе теперь все понимают…
Дора стучит на машинке. На стуле возле обитой дерматином двери сидит посетитель, ожидающий приема. Входит Мартынов, подтянутый, деловой. Вежливо кланяется Доре.
— Добрый день! Роман Романович у себя?
— Да. — Дора отвечает, не поднимая глаз. — Он занят.
— Я подожду.
Мартынов садится в кресло.
— Вы по какому делу, товарищ?
— Меня, собственно, Роман Романович просил зайти часа в два. (Небрежно выкинув левую руку локтем вперед, так, чтобы заголилось запястье, Мартынов глядит на часы.) Мы вчера виделись…
Дора окинула Мартынова быстрым взглядом. Говорит, несколько смягчившись:
— Посидите немного. Роман Романович сейчас освободится. Может быть, сказать, что вы пришли?
— Ничего, не беспокойтесь.
— Вы будете за мной! Я тоже к редактору, — сердито говорит посетитель с портфелем.
— Пожалуйста! Ради бога… — Усаживается поудобней, закуривает. Затем дружелюбно и по-свойски, точно знает ее пятнадцать лет, обращается к Доре. — Вчера, знаете, с Роман Романычем дали жизни под дождем! На футболе. Промокли, озябли — ужас. Хорошо, у Роман Романыча был зонтик, так мы под ним вдвоем, как сиротки, смех…
— Да что вы говорите? Да, да, да, — кивает Дора, глядя на Мартынова с возрастающим интересом. — Ой, Роман Романович такой болельщик…
Открылась дверь кабинета, появился Грачев, провожающий посетителя. Обмениваются рукопожатиями. Посетитель уходит. Грачев, стоя в открытых дверях и держась за ручку, бегло осматривает приемную, сидящего посетителя, вскочившего и кивающего издали Мартынова и, не обращая на все это никакого внимания, говорит Доре: «Вызовите ко мне Синилина!»
— Приветствую, Роман Романыч! — улыбаясь, говорит Мартынов, подступая к Грачеву и явно намереваясь протянуть ему для рукопожатия руку. Но Грачев не выказывает желания переменить позу: его правая рука твердо держит дверную ручку.
— Слушаю вас? — сухо осведомляется он.
— Ну, как вы?
— Что именно? Вы ко мне? — неожиданно обращается Грачев к посетителю с портфелем и делает приглашающий жест.
Оба скрываются за дверью.
Бедный, простодушный Мартынов! Ведь предупреждали его, что Роман Романович на стадионе совсем другой человек, и тот, кто знакомится с ним на стадионе, знакомится с тем, другим, а не с ним, настоящим. Хотя кто знает: где настоящий? Озадаченный, садится Мартынов в кресло, потирает щеки, соображает, мыслит.