Дора, для которой он мгновенно превратился в табуретку, стучит на машинке.
Сумерки осеннего дня.
Сериков полулежит на диване, нога на ногу, с удобством. Маша сидит рядом, смотрит в окно.
— А кто на гитаре играет?
— Папа играл. Он очень хорошо играл… — Маша сняла гитару со стены, взяла несколько аккордов. — Если б папа был жив, все у нас было бы иначе.
— Он когда умер?
— Уже десять лет прошло. Мне было тогда ровно двадцать. Я была тогда такая дура.
Она засмеялась. Стала что-то наигрывать.
— Почему?
— Так… Но — счастливая дура! Мне так нравился мой муж…
— Покажите фотографию.
— А нету. Мама всё выкинула. Она же его выгнала, бедного, — у меня бы не хватило решимости…
— Как — выгнала? Вы говорили, что она его любила.
— Нет, она любила Владика, моего второго мужа, с которым я теперь разошлась. А Германа она ненавидела…
— А Владика любила?
— Очень. И до сих пор любит. Ругает меня, называет идиоткой за то, что я оставила такого замечательного мужа…
— Вот этого Владика?
— Да, да! Про Германа забудьте. Герман — это давно прошедшее прошлое. Плюсквамперфектум.
— Хорошо, про Германа постараюсь забыть. А про Владика буду помнить.
Сериков обнял Машу, привлек к себе. Сидят молча.
Входит Зинаида Васильевна.
— Почему темно? Маша!
— Да?
— Ах, ты дома?.. Кто с тобой? — Зинаида Васильевна зажигает свет.
— Познакомься, мама. Это — Олег Николаевич, о котором я говорила.
Зинаида Васильевна изображает приветливую улыбку. Но в глубине ее — неприязненность.
— Что же ты, дочка, не угощаешь гостя чаем? — Вопрос чисто формальный, и Зинаида Васильевна тут же подчеркивает эту формальность, переводя разговор на другое: — А бабушка ходила в химчистку? Кира дома?
— Бабушка, кажется, ходила. Кира дома. — Маше не нравится формальность тона, хорошо ей знакомого, и она немедленно реагирует: — Так я пойду поставлю чайник!
Мгновенная месть. Мы и не собирались пить чай, но коль вы с первой же секунды берете такой тон, мы будем отвечать решительно. И еще возьмем коробку конфет, припрятанную в буфете.
— Спасибо, я ничего не хочу, — говорит Сериков.
— Нет, нет! Чай будем пить обязательно! — Маша направляется к двери, но Зинаида Васильевна останавливает ее:
— Владик звонил утром.
— Откуда? — Маша изумлена.
— Из Норильска.
— Зачем?
— Просто спрашивал, как ты поживаешь. Сказал, что там сорок два градуса мороза.
— Очень мило. — Маша выходит.
Зинаида Васильевна устало села к столу.
— Вы, кажется, корреспондент, Олег Николаевич?
— Да.
— Вот бы хорошо пропесочить наш мясной магазин. У них обед с часу до двух. Так они каждый день без четверти час закрываются, такое безобразие. И отвечают грубо.
И в этом — тайная задиристость и хорошо замаскированное ехидство. Но Сериков, еще не разобравшись, что за существо сидит перед ним, принимает это за простодушие.
— У нас есть специальный отдел: «Как вас обслуживают». Я-то в другом отделе…
— Понимаю. Да, да…
Входит Маша, держа в одной руке чайник для заварки, другой неся Котика, сына Киры.
— А вот и мы. Это наш Котик.
— Кира уходит?
— Кажется, да.
— Кира! — кричит Зинаида Васильевна и стучит кулаком в стенку. — С Котиком, конечно, не гуляла…
Открывается дверь, высовывается лицо Киры.
— Ну, что? Здрасьте!
— Куда ты собралась?
— Я же тебе говорила: у меня вечерняя работа. А с Котиком Машка погуляет, она обещала. Мам, твоя кофточка покрасилась — просто чудо! Пока! — Исчезает.
— Мама, что тебе сказали врачи?
— Плохо… — внезапно слабым голосом отвечает Зинаида Васильевна. Неизвестно, что ее так сильно удручило: то, что сказали врачи, появление Серикова или уход Киры. — Сказали, очень запущено. Надо делать просвечивание. Проверить кровь. О господи, скучная материя…
— Хорошо, сделаешь, проверишь. Ничего страшного ведь не сказали… Мама, что с тобой?
Маша садится рядом со стулом Зинаиды Васильевны на корточки и, продолжая держать правой рукой Котика, левой обнимает мать. Зинаида Васильевна вытирает пальцами глаза.
— Я знаю, Маша… Знаю, что это значит…
— Не говори глупостей. Мама!
— Куда Кира пошла? — плачущим голосом говорит Зинаида Васильевна. — Бедные девочки, вы останетесь одни! Как вы будете жить без меня?