— Перестань сейчас же! Олег Николаевич, можно вас попросить… Вон там, за дверью, флакончик…
Сериков бросается к двери, но тут входит с чайником старушка Калерия Петровна. Она совсем согнута, головка трясется, но сморщенное, почти восковое личико улыбается ясно, добро.
— Чайку, чайку! Зина, чайку…
— Мама расстроилась, — шепчет Маша бабушке. — И Кирка тоже… Куда она ушла?
— Зачем расстраиваться? Глупое дело. Мужиков нет, одни бабы живем, вот и расстраиваемся… — говорит старушка, обращаясь к Серикову. Улыбаясь, трогает Котика. — Вот у нас мужичок. Один на всех. Мужичок, а мужичок? — Смеется старушка, смеется младенец.
Белым днем ранней зимы Сериков и Маша идут по аллее парка в Архангельском. Навстречу попадаются экскурсанты, но их немного: холодно, ветер, чернеет земля, пусты деревья.
Когда двое идут куда-то в холод, в ненастье, значит — они нужны друг другу. Еще ничего не сказано, но что-то уже сказано ветром и холодом. Вот они стоят на площадке, на юру, возле балюстрады со скульптурами и зябнут, кутаются в шарфы, ежатся от дующего снизу, от реки, ледяного предзимнего ветра, но — не уходят. Разговаривают, шевеля посиневшими губами.
— И вы его не видите?
— Редко… Она говорит: ты не должен к нему прикасаться, ты сделаешь из него такое же пустое существо… Знаете, поневоле задумаешься: а вдруг ты и вправду пустое существо?
Сериков смеется.
Маша смотрит на него пристально. После паузы говорит с неожиданным волнением:
— Какой же надо быть недоброй…
— Нет, она добрая. Вполне добрая. Просто — ненависть не связана ни с добром, ни со злом…
Это очень много для него — такая откровенность. Поэтому он вдруг замолк, насупился. Маша вздохнула.
— Какие-то мы с вами — недотепы…
— А у других, думаете, лучше? — Сериков махнул рукой. — То же самое примерно… — Помолчав: — Замерзла?
— Ага…
Сериков стучит обеими руками по Машиным плечам, согревая ее. Она в шутку тоже стала стучать по его плечам. Толкаются, как два мальчишки. Вдруг Маша толкает его так сильно, что он падает в снег. Он вскакивает и хочет броситься на нее, но — навстречу идут иностранцы…
Сериков и Маша идут дальше. Внезапно он дает ей подножку — она падает как подкошенная. Оба давятся от смеха.
— Нечестно!
— А не надо было…
Он взял ее под руку. Идут пристойно.
Навстречу — туристы с рюкзаками.
— У нас сегодня собрание, а я отпросилась. Сказала, что повезла маму в больницу… Нехорошо?
— А я сказал, что еду в Черкизово…
Подходят к деревянному павильону, где продают горячий кофе, бутерброды, коньяк. Туристы стоят возле высоких столиков, балагурят, пьют, закусывают. Лохматая дворняжка слоняется тут же. Туристы, стоя кружком, что-то поют под гитару.
Сериков и Маша пьют горячий кофе из бумажных стаканчиков. Прислушиваются к пению.
Мешает транзистор, работающий рядом. Пара пожилых, краснощеких путешественников, вероятно муж и жена, одетые по-походному, пьют кофе, жуют колбасу и делают вид, что слушают музыкальную передачу по транзистору.
— Отлично поют ребята, — говорит Маша. — Но эти дураки с транзистором… Я им скажу!
— Не надо.
— Но ведь они нарочно!
— Бог с ними. Это — склочники, я вижу…
Подождав полминуты, Маша вдруг делает движение к пожилой паре, но Сериков удерживает ее за руку.
— Я вас прошу!
— А что особенного? — шепчет Маша.
— Начнется скандал…
— Боитесь?
— Не боюсь, но — зачем? Это же зубры коммунальной квартиры… Он все понял и только ждет, чтобы вы открыли рот.
Пауза. Маша вдруг не выдерживает и говорит громко:
— Простите, пожалуйста! Товарищи! Можно вас попросить — чуть потише?
— Пожалуйста, — говорит мужчина и выключает транзистор.
Маша с торжеством глядит на Серикова.
Слышно, как ладно, тихо поют ребята под гитару.
Потом Сериков и Маша едут в пустом ночном автобусе. Дремлет кондукторша на переднем сиденье. Спит пьяненький на плече толстой задумавшейся бабы. И они двое: сидят рядом и смотрят в разные стороны, в стекла, где отражаются их лица.
Началось странное: все, из чего состояла жизнь, все ее голоса, движения, цвета, запахи приобрели как бы второе значение, другой смысл. И это другое неизбежно приклеивалось ко всякому предмету, как тень. Идет, например, Сериков по улице мимо магазина «Электротовары», видит в витрине — мельком, на секунду — торшер немецкий, желтый стакан в пупырышках, и тут же приходит в голову: «А хорошо бы поставить такой возле дивана! И вечерами читать вслух книгу. Бунина, например…» Дождь пошел, и сразу вспоминается: схватил за руку, потащил вниз, под трибуну, где вставали на цыпочки, чтобы через головы и плечи видеть поле. Она даже подпрыгивала, а он слегка поддерживал ее за талию. Ей не так уж нужно было видеть поле, но хотелось подпрыгивать, чтобы он поддержал. И он это понимал. И еще понимал то, что она тоже все это понимает. Вот что такое дождь. Садится в метро и видит напротив старичка, который разговаривает с соседкой, пожилой женщиной, и тут же мысль: «Был бы у ее матери такой же вот старичок…» В Лужниках, на футболе, смотрит, как играют, один у ворот промедлил, заковырялся, вратарь к нему кинулся, отнял мяч, и: «Нельзя медлить, нельзя задумываться, если есть шанс. А то — отнимут»…