Лужанский и Сериков разговаривают, стоя посреди комнаты секретариата редакции. Разговор на ходу: оба нацелились идти в разные стороны. Секретарша Дора прислушивается к разговору.
— Где статья об «Авангарде», о тренере и обо всей этой, прости меня… — Лужанский понизил голос до шепота. — Футбольной хреновине?
— Что?
— Статья, говорю, где? Роман Романыч с меня же голову снимет, если статьи не будет. Перед отъездом в Венгрию пять раз напоминал: футбольная статья, футбольная статья! Ты же знаешь, какой это фанатик.
— Да, да. Знаю… Мне надо еще раз в Черкизово съездить… Ты понимаешь, с этим Кизяевым, тренером «Авангарда», мы учились в одной школе… — Каждое слово приобрело тень, новую удивительную тень, и Сериков всматривается в эти тени. Утомительно и странно. — Правда, разница у нас лет семь… Но это не важно…
«Конечно, не важно! — радостная мысль-тень. — Количество прожитых лет не значит ничего. Важно то, что впереди»…
— Ну и что? — нетерпеливо говорит Лужанский.
— Ничего. Мужик он неплохой. Там все не так просто…
— Ну, сделай, сделай! Не философствуй, а сделай! — Лужанский убегает.
Сериков с задумчивостью глядит ему вслед.
— Олег, что с тобой происходит? — спрашивает Дора.
— В каком смысле?
— Ты какой-то чудной. Как будто выиграл по лотерее стиральную машину…
— А что? Заметно?
— Что именно?
— Ну вот — что выиграл по лотерее?
— Очень. Просто кидается в глаза.
— Хм? Разве? — в замешательстве почесывает затылок. — Послушай, как там с квартирами?
— Скоро, скоро…
— А я там стою — железно?
— По-моему, да. — Помолчав. — Только не женись, ладно? Умоляю тебя: не женись.
— Да? — Заинтересованный, он подсаживается к ее столу. — А я как раз…
— Не надо, Олег. Ты же в них не разбираешься, опять будешь мучиться. Небось какая-нибудь актриса?
— Нет. Но из театра.
— Ой, пропал парень!
— Дора, она совсем не то, что ты думаешь. И внешне — так, ничего особенного…
— Ой, ой… — Дора сокрушенно качает головой. — Делаешь глупость! Зачем тебе опять влезать в кабалу? Поживи ты на свободе годика три, четыре… — Звонит телефон. Дора снимает трубку и — другим, металлическим голосом: — Слушаю вас? Кто? Сейчас, одну минуту. — Нажимает кнопку, соединяющую ее с кабинетом Грачева. — Человек ты слабовольный, и как только женишься… Роман Романович, вас товарищ Курлянский… Становишься подкаблучником. И женщины это чуют. Говорю тебе, как твоя старшая сестра. Как твоя тетка. Наконец, как бывшая комсомолка, которая состояла с тобой в одной комсомольской организации.
— Пока, моя крошка! Я тебя люблю! — Сериков посылает Доре воздушный поцелуй, идет к двери. — Я поехал в Черкизово, к Кизяеву…
Кафе. Полдень. За столиком сидит Сериков и его девятилетний сын Вовка. Перед Сериковым графинчик, бутерброд на тарелке, а Вовка пьет чай и ест пирожное. Вовка — худенький, темноглазый, с нежно-смуглым и каким-то очень серьезным, даже суровым лицом. Оба говорят тихо.
— Я не мог — понимаешь, папа? — не мог его записать, — говорит Вовка трагическим шепотом. — А она сказала Надежде Васильевне…
— Кто?
— Кирьянова. Которая с ним сидит. Чей мешок.
— A! Он гонял её мешок? — Сериков делает ударение на слове «её». — Понятно. А мешок-то был пустой или с чем-нибудь?
— С тапочками.
Сериков кивает. Пауза. Оба углубленно размышляют. На столе рядом с Вовкой лежит красивая большая коробка «Настольный футбол», и Вовка иногда бросает на нее быстрые взгляды, но видно, что сейчас его заботит другое. С ожиданием он смотрит на отца.
— Видишь ли, вообще-то отнять у девочки мешок с тапочками и гонять по классу — дело глупое. Ты б ему дал по шее, и — все дела. Но записывать… А что, у дежурных специальные такие тетради?