Повесил трубку и мрачно оглядел всех.
— Знаете, кто звонил? Николай Федорович Горностаев. Помощник Микулькова.
Сериков и Лужанский угрюмо молчат. Мартынов произносит:
— О-о!
Лужанский и Сериков, подавленные, выходят из редакторского кабинета. Мартынов там остался. Лужанский усмехается:
— Ты видал, на какой чепухе он меня слопал?
— Еще не слопал…
— Слопал, слопал. Такой шанс он не упустит.
— Паникер ты!
— Я не паникер, а старый воробей…
Крик из конца коридора: «Олег!»
Лужанский заходит в комнату, а Сериков идет назад и подходит к Мартынову.
— Роман Романович просил тебя поехать на выставку, — говорит Мартынов.
Сериков кивнул.
— Слушай… Ты не… это самое, не дуйся… Мы с тобой прекрасно сработаемся.
— С тобой?
— Ну да, меня же прочат на место… — кивает вдаль, по направлению большой комнаты. — Я сам немного удивлен, даже возражал, по ты же знаешь Эрэр. С ним не поспоришь. Почему-то он старика невзлюбил, а к тебе относится, между прочим, совсем даже…
Сериков слушает с застывшим лицом. Потом вдруг берет Мартынова за галстук вместе с рубашкой, смял в кулаке. Говорит тихо и раздельно:
— Милый Саша Мартынов, ты далеко пойдешь. Я вижу. Но имей в виду: так просто сгрызть Лужанского, который проработал в газете сорок два года, вам не удастся. Имей в виду!
Мартынов, отдирая руку Серикова от своего галстука, забормотал:
— А мне-то что? Я-то что? Что ты мне-то?
Большая комната изменила облик, теперь она перегорожена занавеской, за которой в половине ближе к окну стоят кроватка Котика, диванчик Киры и громадная кровать-саркофаг старухи Калерии Петровны, а в половине, ближней к двери, расположилась Зинаида Васильевна со своим шитьем, манекеном, и тут же стоит круглый обеденный стол.
Воскресное, белое, снежное утро. Часов десять. Зинаида Васильевна примеряет на Маше халат.
— Что с Кирой? Ты звонила в больницу?
— Звонила… Стой тихо!
Пауза. Зинаида Васильевна что-то исправляет в халате. Губы ее, с зажатыми булавками, важно надуты.
— Ну? — говорит Маша.
— Через три дня будет дома. Только, пожалуйста, ничего не рассказывай своему Олегу. Слышишь? Я совершенно этого не хочу. Почечные колики, и все.
— Я и не собираюсь… А что такого?
— Не хочу.
— Да Кира ему сама расскажет…
— Не расскажет. Твой Олег все-таки, прости меня, чужой человек. А наши беды — это наши беды. Даже ты, ее сестра, ничего ей не прощаешь — да, да, я вижу! — иногда ты смотришь на нее с каким-то презрением, а ведь она…
— Я? С презрением? Ты с ума сошла!
— Я не могла ей дать того, что дала тебе, я виновата… — Подбородок Зинаиды Васильевны задергался, глаза заблестели. — Она ребенок войны, голодных лет. Какое у нее было питание?
— Мама, не в питании же дело…
Голос в коридоре. Дверь в большую комнату открылась, показалась голова Серикова — он с улицы, в шапке.
— Кто с тобой? — испуганно спрашивает Маша, набрасывая на плечи халат.
— Мартынов. Ранняя пташка. А в гастрономе жуткая очередь… — Он закрыл дверь. Слышен его голос из маленького коридорчика: — Нет, по воскресеньям ходить в гастроном, да еще утром, — не рекомендую…
Зинаида Васильевна сворачивает шитье, накрывает на стол, и через четверть часа все садятся вместе с Мартыновым за круглый стол есть. То ли это поздний завтрак, то ли ранний обед. С улицы приплетаются, нагулявшись, Калерия Петровна и Котик. Котик сразу начинает ныть: «Ба-а…»
— Туда, туда! — машет рукой Зинаида Васильевна. — В Машину комнату! А то позавтракать не даст…
Мартынов ставит на стол две бутылки шампанского.
— Что это значит? — спрашивает Маша.
— А как же: Александр Максимович назначается завотделом, — говорит Сериков. — Мой непосредственный начальник! И — такой простой, демократичный. С утра опохмеляется шампанским…
— Перестань! Какой я тебе начальник?
— Конечно, начальник.
— Кстати, надо поговорить.
— Вот мы и поговорим. Уже начали. Итак, я подымаю этот стакан кефира… — Олег налил кефир в стакан, поднял его, — за процветание нового начальника! За то, чтобы он пошел далеко. Как можно дальше.
Мартынов хохочет.
— Ой, остряк! Ну-ну! Как можно дальше, да? — Вдруг делается серьезным. — Маша, а если по совести, то я Олегу удивляюсь. То ли по какой-то наивности, то ли по упрямству не хочет видеть нормального хода вещей. Нужно уступать место — понимаешь? — а если не будете уступать, вас заставят силой. Это закон жизни.