Сериков с отчаянием кладет трубку. Опускается, обессиленный, на стул. Сидит и смотрит, улыбаясь, в окно. Человек в углу стучит на машинке.
Коридорчик в квартире Маши.
Сериков, стоя с листком бумаги у телефона, диктует редакционной стенографистке:
— …и на шестнадцатой минуте второго периода случилось то, что должно было случиться… Что должно было случиться!.. Шайба влетает в ворота армейцев от клюшки… Петрова! — Сериков прижимается к стене, пропуская Зинаиду Васильевну, которая идет со сковородкой. — Извините, Зинаида Васильевна… Это не вам! Игра закончилась с минимальным преимуществом профсоюзных… Я говорю: игра за-кончи-лась…
Зинаида Васильевна с мрачным лицом проходит в большую комнату.
— Закончилась, закончилась, — ворчит она. — Когда они закончатся, эти игры?
Маша сидит у стола. С тревогой поглядывает на мать. Зинаида Васильевна с досадой обращается к Калерии Петровне:
— Бабушка, идите отдыхайте, ей-богу! Я за ними уберу.
— Я сама уберу, — говорит Маша.
— Ах, оставь! Ты идешь на работу, у тебя дело…
Калерия Петровна уходит за занавеску.
Входит Сериков, садится к столу.
— Передал? — спрашивает Маша.
Сериков кивает. Зинаида Васильевна накладывает блинчики в тарелки Маше и Серикову.
— Удивляюсь, сколько у нас бездельников! — говорит Зинаида Васильевна. — Иной раз видишь: со стадиона прут, рожи жуткие, пьяные… Орут, ругаются…
Сериков не отвечает. Ест блинчики.
Маша переводит разговор:
— Да, ты вот рассказывал про старика! У нас тоже с грехом пополам вывели на пенсию двух старых грымз… Конечно, их жаль… Заслуженные старушки. Танцевали канкан еще в нэповских кабачках. Кто-то за них вступался, ходили к директору, в министерство… Только зачем? Какой смысл?
Сериков говорит, помолчав:
— Из людей я больше всего люблю стариков.
— Правда? — Маша засмеялась. — Я — нет…
— А знаете, кого надо любить больше всего? Близких, — говорит Зинаида Васильевна.
— Ой, мама…
— Не «ой, мама», а истинная правда. Потому что это самое трудное.
— Что ты хочешь сказать?
— Потому что, — повышает голос Зинаида Васильевна, — о чужих стариках заботиться гораздо приятней, льстит самолюбию, благородное дело, а о своих — кому это нужно? Кто заметит? Скучно, бесполезно…
— Ты хочешь сказать, что о тебе не проявляется достаточной заботы? — напрягаясь, говорит Маша.
— Этого я сказать не хочу. Прости меня, я не считаю себя старухой. Но я хочу сказать, что, если имеются такие запасы человеколюбия, то почему бы не направить их на людей близких… Маша, я смотрю, как ты мучаешься в театре.
— Я вовсе не мучаюсь.
— У меня душа болит! Если не дают самостоятельной работы — значит, надо уйти, не мучиться.
— Мама, это все не так просто!
— А устроить ребенка в детсад — тоже не просто? А помочь бедной Кирке! Два месяца никуда не могла устроиться. Спасибо — чужой человек, знакомый Нины Гавриловны…
Входит Кира с полотенцем — из ванной.
— Опять про Кирку языки чешете? Ну, ничего, ничего, скоро от меня отдохнете… Бр-р. Дайте чайку!
— Как же, отдохнешь от вас… — ворчит Зинаида Васильевна, уходя с посудой в коридор.
— Олег, посоветуй: выходить за Павлика?
— Выходи.
— Ну да! Он ниже меня ростом.
— Не имеет значения.
— Ой, бесстыдники…
Сериков вышел в маленькую комнату.
Маша говорит матери вполголоса:
— Зачем ты его цепляешь?
— Никого я не цепляю.
— Зачем ты это делаешь? Зачем меня злишь?
Зинаида Васильевна после паузы выпаливает плачущим шепотом:
— Потому что я вижу, что не то, не то! Тебе нужно другое…
— Да ну тебя! — Маша сердито отмахивается, уходит.
Сериков ходит из угла в угол в своей комнате. Маша взяла его за руку. Он остановился.
Молчание. Она ждет, что он заговорит. Но Сериков молчит.
— Ну, заступись ты за этого старика! — вдруг говорит Маша зло. — Заступись! Тебе хочется? Тебе нужно? Если ты так страдаешь…
Сериков пожимает плечами.
— В театре я никогда ничего не требую, не стучу кулаком, не защищаю обиженных — потому что зачем? Я жду, жду, жду… А тебе я разрешаю! Иди! Спорь с начальством, порть отношения… Если тебе хочется — для души, для спокойствия… Хотя я этого не понимаю… Но разрешаю!
— Разрешаешь… — Он усмехается. — А мне слабо. Я же слабак.